Дорога долгая легка… (сборник) - Борис Носик

– Ишь ты, начальство-то о Болгарии говорит, – сказал Валерка. – Болгары наши братья. Они умеют по-настоящему помнить подвиг Александра Второго Освободителя… Нет, ты только посмотри на Субоцкого. Как они умеют выглядеть зубрами. Столпами…

– Чего ему не выглядеть, – сказал Митя. – Член редколлегии, член приемной комиссии, член худсовета. И еще чего-то член.

Хрулев поморщился из-за Валеркиной никчемной реплики. Валерка невежливо прервал переводчика, который последние полчаса добросовестно перечислял чины старой армии, а также чины гражданские… Нудный переводчик знал их в совершенстве, и была в этом перечислении некая странная, успокаивающая музыка…

– Да-а… Градаций должно быть много, – сказал Хрулев. – Они как бы фиксируют, закрепляют неравенство. Этим и армия хороша. Ибо какое же к черту может быть равенство…

– Дети в одной семье и то неравны, – с неуверенной улыбкой сказал молоденький туркменский поэт.

– Неплохо сказано. – Хрулев повернулся к молодому туркмену. – Вам надо почитать Бердяева. Там все очень просто, черным по белому.

От корпуса донесся стрекот пишущей машинки. Хрулев посмотрел на часы, покачал головой. И подумал про себя, что звук этот больше его не волнует. Валерка тоже услышал звук машинки.

– Это они могут – строчить день и ночь, – сказал он с обидой.

– И что характерно – очень быстро пишут. Не лезут в карман за словом.

– Ну что ты, очень Даля пользуют, – сказал переводчик.

– А что еще делать человеку, если не строчить, – сказал вдруг Митя с тоской. Ему давно уже надоел отдых, и эта набережная, и пляж, и все разговоры.

– Пошли, что ли, добавим, – сказал Митя. – В «Элладе» небось дадут, на вынос-то.

– Пошли, – сказал Хрулев. – Там дед свой в доску. За рупчик принесет.

Валеркина жена поймала их у второй калитки, близ волошинского дома.

– А то я не знаю, что ты туда намылишься, ирод? – сказала она. – Девка целый час орет, живот у ней. Я все руки оборвала таскаючи. Как же, дождешься от тебя помощи…

Валерка уныло поплелся за ней по аллее, к четвертому корпусу. Остальные молчали, глядя им вслед. Мите показалось даже, что Валеркины огромные плечи вздрагивают.

– Нет, правильно Толстой говорил… – начал Митя, и голос его дрожал от жалости и бессильного нетерпения.

– Руки-ноги обломать вашему Толстому, – сказал вдруг нудный переводчик.

– Почему? Толстой был все-таки зеркало… – неуверенно вставил туркменский поэт.

Они смотрели на Хрулева, и он неохотно объяснил:

– Он много наломал дров, Лев Николаич, мать его так.

Лунный свет падал через верхнее окно мастерской прямо на загадочный и прекрасный лик египетской царевны. Волошин очень точно выбрал место для царевны, специально выбирал его в полнолуние. Такие ночи были полны для него волшебства и превращений. Мистическая связь устанавливалась в природе, уничтожалось время, уничтожались расстояния, и эта лунная дорожка на воде, как кровеносный сосуд, соединяла города и континенты, нации и культуры. Вот и сейчас – дорожка уходила через море – в Константинополь.

– Знаешь, Аморя… – Волошин обратился в угол, где сидела Маргарита, потом повернулся к освещенному лику царевны Таиах. Он ощутил растерянность. Лицо Маргариты было скрыто тенью, оно не жило сейчас, а губы Таиах словно бы дрогнули в ответ на его обращение, – знаешь… В такую же ночь я сидел однажды в Константинополе, на Пантелеймоновском подворье…

Царевна Таиах слушала его, затаив дыхание: она была прекрасна. Обе они были прекрасны, и они были сходны между собой. Иногда, в знойный полдень, становилась очевидной нежизненная природа египтянки, она была продукт искусства или продукт художественного ремесла. Но в такие ночи, как нынешняя, она оживала, и тогда они могли бы состязаться в красоте, если бы Аморя вышла на свет, но она тихо сидит в углу, не выходит…

– Продолжайте… Пожалуйста. Я слушаю… – послышался из угла ее шепот.

– Внизу, прямо под ногами лунная дорожка уходила по глади залива, и берега Золотого Рога были в огнях, а там, еще дальше, истинная сказка Шахерезады – минареты, дворцы, ханаки, медресе, купола и полумесяцы над призрачною лунной дымкой…

И такая же ночь на вилле Ланте, на Яникуле, в Риме… Тоже огоньки, огоньки, и вдали видны были горы… О, в такую же ночь на леднике, возле Гох-Аоха – снега и горы, фантастически сверкающие при луне…

Сколько их, этих ночей, – в Неаполе, в Бриндизи, Генуе. И в Берлине, да, как ни странно, там – возле Шпрее; если идти по берегу к Шарлоттенбургу, там одно глухое место, разбойное место, густо заросшая дорожка спускается к берегу… Это за Тиргартеном…

Судьба дала мне в жизни слишком много,

Я ж расточал, что было мне дано…

Волошин прислушался. Сдавленный, прерывистый шепот доносился из угла.

– Есть чувства и слова, которые мне чужды и страшны. Я знаю только, что с вами мне было очень хорошо, без вас очень плохо… Но нет, я не хочу быть с вами и быть без вас…

– Я тоже чувствую это, Аморя. Романтическая нежность, которую я чувствовал раньше, и бесконечное грустное счастье прошлой весны сменились невыразимой душевной смутой… И все же. Я и теперь люблю вас, еще больше, острее… Хотите жить вместе: быть спутником на всю жизнь, быть одним духом, одной волей, одним телом?

– Мне кажется, что мы оба во власти какой-то большой силы, которая закружила нас в медленном водовороте и то сталкивает, то разделяет снова, – шептала Маргарита. – И я думаю, что сейчас это не конец, это только мгновенье… Нас снова будет сталкивать и уносить друг от друга… Мы как два зеркала, стоящие друг перед другом, отражаем друг друга и какие-то призраки, витающие между нами. И мы живем словом… Макс, милый Макс…

– Я так вам благодарен за ваши слова, – сказал Волошин растроганно. – Во мне сейчас такое спокойствие. И точно звезды подступают к глазам… Но как же… как Вячеслав?

– Он мой учитель. И он требует именем своей страсти. Я пойду за ним всюду, куда он прикажет. Сделаю все, что он скажет. Милый Макс! Неужели я теряю вас насовсем?

Волошин выбежал из мастерской, оставив дверь широко распахнутой. На деревянных ступеньках он остановился, тяжело переводя дух. Луна стала кроваво-красной, и лунная дорожка на море была, как запекшаяся кровь. А вечер казался так тих. Но свершилось заклание. Вечер был принесен в жертву, и жертвенная кровь залила дорожку. Вот он, миг трагедии. Однако страдание не может длиться бесконечно. Тогда оно становится просто неврастенией. Скорей бы утро....

Аркаша спал, картинно раскинув ручки. Он был очень хорош и очень ласков во сне. Холодков вышел на веранду, засветил лампу. Через заросли тамариска доносился стрекот чьей-то машинки. Холодкову захотелось вытащить свою машинку и написать что-то очень тихое и щемяще нежное, какие-нибудь слова, которые не столько в смысле своем, сколько в сочетании звуков выражали бы его разнеженную любовь к сыну, неровный стук его сердца, открытого навстречу ночным запахам, шелестам, вскрикам. Выражали его любовь к этому темному миру с инкрустацией звезд и моря. Его страх перед будущим… Но Холодков боялся стучать на машинке. Мог проснуться пожилой сосед на той стороне коттеджа – он предупредил Холодкова, что страдает бессонницей. Могли проснуться другие люди, и у Холодкова не было уверенности, что кто-либо должен страдать во имя творчества, во имя его творчества. «Может, поэтому я и не напишу никогда ничего стоящего, – подумал он. – Ну а так я написал бы что-либо стоящее? Что-либо, стоящее чужого сна?..»

Хрустнула ветка в зарослях роз у тропинки, послышались осторожные, неуверенные шаги. Кто там мог быть? Никто. И кто угодно. Холодков не ждал никого. И ничего не мог разглядеть со светлой террасы во мраке, за чертой света. Пришелец остановился. Холодков молча ждал. Ему пришло в голову, что так он ждал и будет ждать всю жизнь. Могут обругать. Могут выстрелить. Могут плюнуть. А могут… Может случиться что-нибудь очень хорошее. С каждым годом воображение будет подсказывать ему все меньше этих негаданных подношений судьбы.

Блондинка с книгой наступила на первую освещенную ступеньку его крыльца.

– Я пришла… Уже час ночи… – сказала она. Видя, что Холодков уже забыл свою дурацкую шутку, она добавила: – Можно больше не работать.

– Да, с часу до трех, – вспомнил Холодков. – Проходите. У меня есть вино и черешня.

– Я не за этим, – сказала она, входя на веранду и присаживаясь на край постели.

– Я понимаю, – сказал Холодков. – И все же… Есть обычай.

– Я хотела почитать стихи… – сказала она.

– Это будет кстати, – сказал Холодков. – А там еще заседают? И он все говорит?

– Да, он очень интересно рассказывает про Америку.

– Понятно, – сказал Холодков. – В Америке хиппи.

– Да. И там ширится протест молодежи. В университетах очень меняется настроение масс. Хиппи покупают специальные джинсы, очень дорогие…