Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

– Оракул был ясен, как никогда. Боги благоволят к Микенам! Править городом будет тот из Пелопидов, в чьем стаде сыщется златорунный баран. Вот символ царской власти!

Над Волчьей горой полыхнула зарница – алая, тревожная. Персей тряхнул головой Медузы, зажатой в кулаке, и с неба сорвалась звезда. Золотой искрой рассекла чернеющий купол; погасла. Следом упала другая, третья. Впору было поверить, что ужасная голова, мертвая давным‑давно, опять стала кровоточить. Вершину затопило багряное зарево – костер заката разгорался заново. Забыв о баранах и символах, микенцы обратились в мрамор. С опаской они глазели на зловещие огни. Что бы это значило? Боги подтверждают слова оракула? Или Олимпийцы, напротив, разгневаны?

– Благодарю тебя, Зевс! – Атрей упал на колени, воздев руки к небесам. – Твой выбор указывает на меня, недостойного! Это великая честь! Твоею волей мне, сыну Пелопса, суждено стать правителем достославных Микен! Ибо в моем стаде есть златорунный баран! Хвала тебе, Зевс! Клянусь, я посвящу тебе великую гекатомбу[65]…

– Красиво говоришь, брат, – рассмеялся Фиест. Подбоченясь, он возвышался над коленопреклоненным Атреем. – Уверен, Громовержцу понравится твоя гекатомба. А я добавлю к ней свою сотню быков. Две сотни!

Горы озарились новой зарницей – ярче предыдущей. Звезды сыпались градом. Обычно еле видимое, созвездие Персея надвинулось, грозя упасть на холмы. Грозная слава Убийцы Горгоны легла на плечи собравшихся, придавила могильной плитой. Микенцы в растерянности моргали, восстанавливая зрение. Они не знали, куда смотреть – на небо или на братьев‑Пелопидов.

– Ты хочешь возблагодарить Отца Богов за его милость ко мне, твоему брату? Очень благородно…

– Мне жаль разочаровывать тебя, брат. Пламя в небесах помутило твой разум. Златорунный баран принадлежит мне, значит, Зевс избрал меня.

– Какая муха тебя укусила, брат? Или ты ударился головой?

– Благодарю, о Громовержец! Микены воздвигнут тебе новый храм…

– Златорунный баран мой!

– Мой!

– К чему пустые слова? Ты готов предъявить народу своего барана?

– С превеликим удовольствием! Мое стадо пасется у подножья холма. Эй, Фриних! Приведи‑ка моего барана! И поживее!

Ослепительный сполох сжег полнеба, погасив звезды. Из глоток микенцев вырвался дружный вопль ужаса. Никому из горожан, ошарашенных свистопляской огней, и в голову не пришло: а что, собственно, делает стадо Фиеста у холма на ночь глядя? Здесь и трава‑то вся выгорела… Напротив, большинству почудилось, что Фиестов пастух – злокозненный Фриних, чтоб он сдох! – уродился могучим гигантом, и не привел, как было велено, а выметнул златорунного барана из‑за холма прямиком в небеса. Да что там из‑за холма – из‑за Волчьей горы, из‑за горизонта, из темных, предвечных вод Океана, текущих вкруг земли! Косматый овен взвился над головами, блистая драгоценным руном. Он пылал так, что кое‑кто, по глупости обратив лицо вверх, утратил зрение. Позже слепцы в один голос утверждали, что до сих пор видят в вечном мраке колесницу, бешеных жеребцов и ребенка, из последних сил цепляющегося за вожжи. Еще слепцы шептались, что слышат хриплый, до ужаса знакомый голос, который, насмехаясь, поет им в уши: «Хаа‑ай, гроза над миром…» – но это уже, должно быть, враки.

Небо билось в падучей. Топча копытами небесный свод, баран метался волком, угодившим в облаву. Ночь превратилась в день. Толпа людей обернулась стадом – дрожащим от страха, утратившим вожака стадом, и не нашлось псов, способных сбить микенцев в кучу. Подобно выкипающей из котла каше, масса горожан шевелилась, охала, шла пузырями – кто‑то упал, и его задавили, кто‑то ссыпался по склону, ломая ноги; иной выл, утратив рассудок – его били, не понимая, что убивают, лишь бы замолчал…

То, что баран – солнце, поняли не сразу.

Взойдя с запада, солнце поначалу ринулось в зенит, но очень скоро изменило наезженному пути. Ком огня танцевал на месте, затем начинал кружить, как детеныш пантеры, ловящий свой хвост; миг – и солнце падало вниз, чтобы взмыть обратно. Зной косматой овчиной свалился на Микены. В нем, мясными прожилками в сале, пробивались остатки ночной прохлады. После них жара ощущалась стократ острее. Кое‑где вспыхнули верхушки сосен. Пламя легко распространялось по сухой хвое. Ветер трепал багрец сосновой шевелюры, рвал в клочья, местами сбивая огонь, местами перебрасывая его на соседние деревья. Далеко‑далеко, на краю земли взбунтовался Атлант‑Небодержатель – мятежник‑титан тряс медный купол, раскалившийся в его сильных руках, и серебро звезд сыпалось дождем под ноги собравшимся.

Лишь созвездие Персея оставалось недвижимым.

– Боги!

– Сжальтесь!

От травы повалил пар. Вечерняя роса на закате густо пропитала жухлый, буро‑зеленый ковер. Теперь она становилась белесыми, как рыбье брюхо, прядями тумана. Пар съел у людей щиколотки, колени; добрался до сокровенного, прильнул опытной любовницей. Дымка обжигала и леденила. Мироздание пошло вразнос, солнце плясало в ночном небе, и холод с жарой уживались друг с другом, объединившись в войне против мира смертных. Каменные скамьи пошли трещинами. Часть из них развалилась, доставшись жадной могиле тумана. В свете противоестественного дня не все люди заметили, что город горит. Горел и акрополь – скала увенчалась пламенной короной, где всякий зубец был знаменитой микенской львицей, ярящейся над добычей.

– Это все они! Пелопиды!

– Лжецы! Братоубийцы!

– Оракул подкуплен! Зевс гневается…

Ветер усилился. Вопли о Зевсовом гневе вскормили его ядовитым молоком, делая ураганом. Безумное солнце в прыжке накрыло полнеба, и жгучая плеть хлестнула по толпе. Вбила крик в глотки, рванула горлопанов за бороды. Туман сгустился – пар повалил от источника, питавшего город в засуху. Окрестности Микен сделались царством Аида, источник – курящейся Летой, сулящей забвение. И впрямь забыв обо всем, микенцы ринулись прочь. Многим чудилось, что стоит им укрыться под крышами домов – пылающими крышами домов! – и ночь вернется на прежнее место, поглотив златорунного солнце‑барана, готового пожрать мир. Так дитя с головой укрывается козьей шкурой, прячась от призраков собственного воображения. Не разбирая дороги, каша плеснула за край котла, вниз по склону. Сильные топтали слабых, большие сбивали мелких с ног. Хрипел под чужими сандалиями глава посольства – ничего не зная о подкупе оракула, сейчас он платил за свое незнание. Надрывался Сфенел – изумляясь собственной отваге, младший Персеид пытался успокоить толпу, вернуть ей человеческий облик. Тщетно! Это было так же немыслимо, как вернуть ночи ее темное, ее звездное обличье. Солнце бесилось над головами, и вздрогнула старуха‑Гея, качнув горами‑грудями. Земле померещилось, что Уран‑Небо, извечный муж Геи, вернул себе мужскую силу, желая зачать с супругой новое, сокрушительное потомство. Зарево окружило Остров Пелопса со всех сторон – вспыхнули корабли в гаванях Навплии, Пилоса, Коринфа… Но кто его видел, это зарево, когда обезумевший Гелиос плавил медь купола, и свет выжигал глаза? Местами пламя, не успев набрать мощи, угасло – приливная волна, явленная в неурочный час, с грохотом ударила в берег, топя горящие ладьи. Тонули рыбацкие поселки; рушились здания и храмы, воздвигнутые в опасной близости от моря. Пелопоннес дрожал собакой, забившейся в угол. Но кто его слышал, этот грохот, когда паника вкручивала каждому в уши пару острых веретен?! Топча друг друга, микенцы бежали, понимая, что бежать некуда, и заваливая свое убийственное, беспощадное понимание тем щебнем, который у них еще оставался – надеждой, последним даром ларца Пандоры[66]…