Черный Ферзь - Михаил Савеличев

Две огромные фигуры возникли около Свордена. Голые по пояс, в длинных фартуках, заляпанных красным. Тот, что встал слева, держал на плече молот с длинной ручкой. Тот, что справа, ткнул в Свордена трубкой с набалдашником. Приставил ухо к набалдашнику:

— Готовый. Спекся.

Сворден моргнул. Сил пошевелиться не оставалось.

— Лупает, — миролюбиво возразил тот, что с молотом.

— Да хоть свистит! — раздраженный еще сильнее уперся трубкой в Свордена. — Мертвяк он и есть мертвяк.

Миролюбивый стряхнул молот с плеча и присел, держась за ручку. От него жутко несло непередаваемой смесью тухлятины, водорослей, резины и лекарств.

— Нет, — сказал миролюбивый, встретившись взглядом со Сворденом. — Не мертвяк. Что делать будем?

— Оно тебе надо?! — обозлился раздраженный и постучал трубкой по голове миролюбивого. — Мороки не оберешься. Тащи его, сдавай карантину, бумажки заполняй. Тьфу!

Миролюбивый задумчиво почесал нос.

— Бумажки?

— Бумажки, — вкрадчиво подтвердил раздраженный. — А если что не по форме, то переписывать придется. И не раз! Уж я-то знаю.

— А как же инструктаж? — все еще сомневался миролюбивый. — Чем больше живых отыщите, тем лучше, так ведь говорят?

— Ты бы еще о хавчике винтом побил! — плюнул раздраженный. — Ты хоть раз читал, что нам по сроку положено?

— А? Там, бр-р-р, буквы мелкие, — признался миролюбивый. — Пока прочтешь, всю пайку уведут.

— Буквы мелкие! — передразнил раздраженный. — На таких маслопупов как ты и рассчитано, кехертфлакш!

Сворден безнадежно прислушивался к перепалке. Раздраженный убеждал, миролюбивый возражал, правда как-то вяло, неуверенно, чем создавал у раздраженного впечатление, что стоит немного поднажать и лежащее у них под ногами полудохлое дерьмо получит заслуженный удар по башке. Раздраженный подыскивал все новые и новые аргументы, миролюбивый сопел, пыхтел, чесал нос, бормотал о лупанье, инструктаже, господах офицерах, пайке, порывался уже встать с молотом на перевес, но затем вспоминал о лупанье, инструктаже, господах офицерах и пайке.

Верх постепенно менял цвет, кровоподтеком высветляясь от почти черного с кровавыми прожилками до светло-фиолетового и ярко-желтого с синеватыми вкрапинами. Бурлящая поверхность Стромданга восходила над миром жуткой язвой, прободевшей бесконечную поверхность Флакша. Плотные полосы облаков ввинчивались в грандиозный шторм, где бешеный ветер взметал колоссальные волны, пытаясь разорвать океанскую толщу и добраться до предела бездны, а сами волны били в полотнища ветра, все туже взводя пружину урагана.

Катамаран раскачивался все сильнее, взлетая вверх то правым, то левым корпусом. Гребни волн дотягивались до решетчатой платформы, глухо били в нее, проступали сквозь отверстия мутными шапками и растекались между грудами живых и мертвых тел темнеющими потоками.

В одно короткое мгновение воздух потемнел, наполнился плотным роем снежинок, больше похожих на крупные шестерни от какого-то механизма, которые с жутким воем вращались и впивались в кожу, оставляя на ней вспухающие рубцы.

— Давай отсюда! — заорал раздраженный, втиснув слухач в отверстие платформу, вцепившись в него обеими руками, и шире расставив ноги.

Миролюбивый оскользнулся, упал плашмя, откатился от Свордена.

Взвыла сирена, и скрипучий голос разорвал надсадный рев шторма:

— Всем группам прекратить поиски и занять свои места! Ликвидационной команде приготовиться к сбросу!

Язва Стромданга увеличивалась, быстро застилая верх, выбрасывая все новые и новые метастазы ревущих смерчей, чьи широкие хоботы спрессованного ветра впивались в океан, выкачивая кипящую воду из его стонущего тела.

Свордену казалось, что мир стремительно рушится, больше не в силах выдерживать громоздкую ношу бесконечного кошмара, циркулирующего безумия отчаяния, страха и бессилия.

Надо что-то сделать, иначе вновь провалишься в черное ничто сна, за которым неотвратимо наступит новый день и тогда все таки придется проснуться в невероятно теплом и уютном мире вечного полудня.

А может именно этого он и желает, могучими силами кошмарного мира прекращая скитания души по бесконечной поверхности замкнутой на себя бутылки? Разве не удобный случай попытки бегства дают ему грезы? Кто вправе обвинить его в трусости, в страхе перед честной картографией темных и мерзких сторон собственной души, дотоле заботливо огороженных предупреждающими и запрещающими знаками Великой Теории Прививания?

— Эй! Чья-то рука трогает его за плечо.

— Эй!! Ледяные пальцы впиваются в ключицу, болью выдирая из цепких объятий бессилия.

— Эй!!!

Сворден стонет, боль пронзает тело, что-то мерзкое проникает в рот и дальше, дальше — в горло, в легкие, в желудок, гибко протискиваясь сквозь плотную пробку слизи.

Хочется стиснуть зубы, вцепиться руками в склизкую тварь, что ворочается во внутренностях гадким паразитом, и выдрать ее из себя — с кровью, с кусками плоти, но только бы избавиться от ощущения, будто заживо высасывают изнутри и через несколько мгновений от тебя не останется ничего, кроме сморщенной кожи.

Но руки и ноги крепко привязаны, лоб, грудь и живот перетягивают твердые полосы шипами внутрь, а челюсти раздвинуты крючьями, и нет никакой возможности освободиться от них. Однако тело все равно пытается разорвать стальную ловушку, мышцы напрягаются, холодный пот удушья плотной сеткой проступает на коже, а ужас стискивает сердце, заставляя все сильнее гнать по жилам насыщенную адреналиновую смесь.

— Не дергайся, урод! — скрипучий голос. Так должны скрипеть шпангоуты раздираемого штормом ржавого корыта, но никак не голос человека. — Еще дозу здоровяку!

Острое жало впивается в грудь, и словно разряд молнии пробивает от макушек до пят напряженное тело. Жуткая судорога сводит мышцы. Каждую из них начинили битым стеклом — шевельнешься, и бритвы сколов заживо разделают тебя, превращая в экспонат анатомического театра.

— Ну что, уроды?! — продолжает вовсю скрипеть голос. — Блевать удумали?! Это вам не грелок за коленки щупать! — смех, неотличимый от дребезжания треснувших литавр.

Сворден разлепил глаза.

— Якорь еще не сбросил, здоровяк?! — мир заслоняет перепачканное кровью лицо. Пучки трубок выходят из-под глаз, гноящиеся раны скреплены ржавыми скобами. — Не верю, что в тебе столько дерьма скопилось! — рот раззявливается, исторгая еще одну порцию проржавелового смеха. Почерневшие зубы торчат из распухших десен.

— Эй, блевотина, тащи новую тару! Здоровяк сегодня щедрый попался!