Улыбка фортуны - С Мюге

Можно ли назвать «распространителем» человека, дающего читать книги из собственной библиотеки? По отношению к официально изданной литературе такое определение возможно только в том случае, если он дает полюбившуюся ему книгу с просьбой ознакомить с ней большое количество людей. Если же он дает книгу с условием возврата, без просьбы передать или ознакомить с содержанием книги кого-либо еще, только с целью последующего обсуждения прочитанного с данным лицом, только с ним, то какое это будет распространение?

Обоюдное знакомство собеседников с объектом спора или беседы необходимо, чтобы разговор мог состояться. Это очевидно. Но с какой же стати и почему разговор, спор двух людей, заинтересованных в поисках истины и относящихся к положениям той или иной литературной работы не как к истине, а как к предмету дискуссии, оказывается преступлением?

Само слово «распространение» по законам логики русского языка требует предлога «среди». Как же можно распространять что бы то ни было «среди одного человека»? Предположение, будто что-то можно распространять не среди многих, а «среди одного человека» — нелогично.

Почему французские и итальянские коммунисты имеют право давать своим друзьям любую книгу о Советском Союзе и их из партии за сам этот факт не исключают; а я не имею права поговорить о заинтересовавшей меня книге даже с одним единственным человеком? Только потому, что гражданин СССР?

Неужели можно создать дело даже из таких частных бесед? Неужели я, как гражданин СССР, не имею права на частный разговор неортодоксального характера? Жаль, если в моем случае это именно так и окажется.

Желание эмигрировать

Как потом выяснилось, Фина признали невменяемым и отправили в Орел в психбольницу, а мое дело передали в Московскую городскую прокуратуру.

Мой новый следователь Ю.П Малоедов встретил меня очень радушно.

— Мне хочется разобраться в этом деле. — И предложил рассказать о себе.

Я избрал основной линией поведения защиту, а не молчание, и довольно охотно рассказывал о своих взглядах, интересах и т. д. Все это было в том ключе, в каком я писал письмо Гагарскому. Малоедов предложил мне описать это самому, посадил за свой стол, а сам или сидел на месте допрашиваемого, или выходил из комнаты. Допрашивал он меня в качестве свидетеля. Из приоткрытого ящика стола соблазнительно выглядывали бланки с грифом прокуратуры, но я их не взял.

Следующие допросы были более официальны, а я — менее разговорчив. Из лаборатории стали вызывать свидетелей…

За время моих допросов московская прокуратура отстроила новое здание. Однажды в кабинет следователя кто-то заглянул и сказал, что все мобилизуются на погрузку бумаг для перевозки их в новое здание. Малоедов вывел меня в коридор, запер свой кабинет и пошел таскать кипы документов. Мне стоять в коридоре, как провинившемуся школьнику, было скучно, и я, зайдя в первую попавшуюся комнату, спросил: «Что брать?». Мне указали на кипы бумаг. Так мне удалось раздобыть и для себя две брошюры с грифами «Секретно, для служебного пользования»: «Методика допроса обвиняемого и подозреваемого» и «Оформление заключения следователя». Потом эти брошюры пошли в самиздат.

В апреле я лежал в больнице. Меня днем навестила одна сотрудница и сказала, что в лаборатории ходят слухи о том, что я получил вызов из Израиля и что дирекция не будет мне мешать с характеристикой. Вечером пришла жена и показала полученный утром вызов. Встал вопрос — почему на работе узнали о нем раньше, чем он попал по адресу. Явно через Особый отдел. Но не являются ли такие разговоры намеком на то, что власти заинтересованы в моем отъезде?

Не знаю, как они, но я в тот момент заинтересован не был. Хотя я и понимал, что доводов за отъезд много, но многими корнями я был привязан и к своей родине. Для того, чтобы они отгнили, нужно было время.

Три месяца чаши весов колебались, но все перевешивала та, где были доводы «против». И вот, когда они выровнялись, я подал заявление с просьбой дать мне характеристику.

Честно говоря, желание покинуть СССР появлялось у меня и раньше. Например, в первую же встречу после лагеря мы обсуждали с Вольпиным вопрос, как удрать за границу. Но это были абстрактные разговоры.

Замещавший директора Павлов долго что-то выяснял Наконец, объявил, что 18 июля, в день зарплаты, когда в главное здание лаборатории собираются все сотрудники, будет собрание, на котором обсудят мое заявление.

Собрание в лаборатории

Председатель А. В. Павлов: В дирекцию лаборатории поступило заявление от С. Г. Мюге, такого содержания: «В дирекцию и общественные организации ГЕЛАН (очевидно, под общественными организациями С. Г. понимает местком, партком и комсомольскую организацию). Прошу дать мне характеристику для представления в ОВИР на предмет выезда для постоянного проживания в Израиль». Поскольку такое заявление в истории как лаборатории, так и всего Отделения общей биологии поступило впервые, мы, согласовав вопрос с компетентными организациями, решили разобрать его на общем собрании работников ГЕЛАНа. Будут ли вопросы к Сергею Георгиевичу?

Вопрос: Какие мотивы послужили поводом для Вашего заявления?

Ответ: Вам, наверное, известно, что с недавнего времени у меня произошел конфликт с властями. Будучи узником сталинских лагерей и сыном погибшего в этих лагерях человека, я, возможно, острее других воспринимал различные факты нарушения законности. Если когда-то существовало мнение, что «органы не ошибаются», и полное доверие к ним принималось большинством как само собой разумеющееся, то теперь, после того, как с трибун XX и ХХI съездов партии было объявлено, что эти органы не только могут ошибаться, но и совершать преступления перед людьми и законом, слепое доверие к ним несколько пошатнулось. Надо отметить, что ни Конституция СССР, ни другие законы страны вообще не требуют от наших граждан слепого доверия к тем или иным государственным органам. У тех людей, чьих друзей или родственников без должных (по их мнению) оснований посадили в психиатрическую больницу или судили фактически при закрытых дверях, возникли сомнения в соблюдении законности. Эти сомнения вызвали написание целого ряда коллективных писем в различные правительственные инстанции. В этих письмах лица, озабоченные происходящим, требовали гласности и соблюдения законности (ведь без соблюдения гласности может быть и нарушение законности). К сожалению, большинство поданных писем осталось без ответа, и это привело к тому, что некоторые стали обращаться в ООН, что не запрещено ни Советской Конституцией, ни нашими законами. Боясь, что отдельные нарушения законности могут разрастись до более крупных масштабов, как это и случалось уже на моем веку, я в свое время также обратился с письмом в газеты в защиту арестованного родственника генерала П. Г. Григоренко и поддержал коллективное послание по защите прав человека в СССР, адресованное в ООН, где излагались имевшие место, по мнению авторов, случаи нарушения законности в нашей стране и высказывалось опасение относительно отдельных рецедивов сталинизма. Этот мой поступок обсуждался на партбюро ГЕЛАН. Махин неоднократно повторил: «Ведь Вы же ничего не знаете, зачем же лезете в неизвестную область?». Я в душе согласился с его замечанием и решил повысить свои знания в социальных, юридических и других вопросах. Чтобы принять определенное мнение, нужно ознакомиться с точками зрения различных спорящих сторон. Поэтому, кроме изданной в СССР литературы, я приобретал и неортодоксальную в идеологическом отношении, перепечатанную на машинке. Однако во время обыска у меня была изъята вся эта литература. Я хранил ее не для того, чтобы убеждать окружающих в правоте авторов этих неортодоксальных книг, а для того, чтобы самому всесторонне, с разных позиций, разобраться в нашей истории и современности. Всем известно, что в специальных хранилищах советских библиотек хранятся такого рода книги, и по специальному разрешению, которое ученым-гуманитариям не так уж трудно получить, эти советские люди могут их читать. Так как я не гуманитарий, такого разрешения мне бы не дали. Но неужели биолог не вправе интересоваться философской и юридической наукой во всем ее объеме? Я считаю преступным не чтение подобных вещей, а преследование людей за их чтение. Поэтому я отказался на следствии давать какие бы то ни было сведения о людях, у которых я брал изъятые у меня книги. В результате конфликт между мной и властями усилился. Мне стало ясно, что читать книги, которые мне интересны, и исследовать проблемы, которые я хочу исследовать, протестовать в дозволенных законом формах там, где моя совесть требует, чтобы я это делал, я не могу без риска навлечь на себя те или иные репрессии.