Королева Виктория - Литтон Стрэчи

Виктория объявила замок совершенством. «С каждым годом, — писала она, — я все больше привязываюсь к этому раю, тем более что теперь все здесь сделано моим дорогим Альбертом — это его творение, его работа, его строительство, его планировка… во всем ощущается его несравненный вкус и его рука».

И действительно, именно здесь провела она самые счастливые дни. Когда в последующие годы она оглядывалась назад, эти золотые часы казались окруженными сияющим ореолом и какой-то неземной святостью. Каждый момент казался чистым, прекрасным и наполненным внутренней значимостью. Временами все, что ей довелось тогда пережить — и радости, и печали, и самые обычные дни, — всплывало перед ней с необычайной живостью, как в лучах чудесного света. Охотничьи походы Альберта — вечер, когда она пошла гулять и заблудилась; Вики, сидящая на осином гнезде; танец при свете факелов — с какой четкостью все это, да и десятки тысяч других происшествий запечатлелись в ее памяти! И как она спешила записать все в дневник! Известие о смерти герцога Веллингтонского! Что за момент — когда она сидела за мольбертом после пикника у озера в одиноких горах, и тут ей приносят письмо лорда Дерби, и она узнает, что «гордость Англии, или даже Британии, ее слава, ее герой, величайший из людей, родившихся на ее земле, ушел из жизни». Да, именно так она подумала о «старом бунтовщике» былых дней. Но то прошлое было полностью забыто — от тех воспоминаний не осталось и следа. Долгие годы герцог представлялся ей фигурой почти сверхчеловеческой. Разве не он поддерживал доброго Роберта Пила? Разве не он уступил Альберту свой пост главнокомандующего? А как забыть те гордые минуты, когда он был крестным отцом ее сына Артура, родившегося в его восемьдесят первый день рождения! Так что она посвятила целую страницу дневника хвалебным сожалениям. «Никто и никогда не занимал такого высокого положения: над всеми партиями; почитаемый всеми; уважаемый всей нацией; друг монарха… У Короны никогда не было — и, боюсь, никогда не будет — столь преданного, лояльного и верного слуги, такой надежной опоры!» Серьезны были эти мысли; но вскоре их сменили другие, не менее волнующие, мысли о событиях, которые невозможно забыть: проповедь мистера Маклеода о Никодемусе, красная фланелевая юбка, которую она подарила миссис П. Фаркуарсон, а потом еще одну старой Китти Кер.

Но, несомненно, самыми запоминающимися и самыми приятными были походы — редкие, волнующие походы высоко в горы, через широкие реки, по незнакомым местам, длившиеся по нескольку дней. С собой брали лишь двух егерей, Гранта и Брауна, и путешествовали под вымышленными именами. Все это напоминало скорее роман, чем реальную жизнь. «Мы решили называть себя Лорд и Леди Черчилль и Компания — леди Черчилль проходила как Мисс Спенсер, а генерал Грей как Доктор Грей! Один раз, когда я садилась в карету, Браун забылся и назвал меня „Ваше Величество“, и Грант на облучке однажды назвал Альберта „Ваше Королевское Высочество“, что нас очень позабавило, но, впрочем, никто ничего не заметил». Сильная, энергичная, жизнерадостная, приносящая, казалось, удачу — горцы утверждали, что у нее «счастливая нога», — она радовалась всему — суете, пейзажам, неудачам, грубым тавернам с простой едой и прислуживающим за столом Брауну с Грантом. Она могла бы идти вечно, лишь бы рядом был Альберт и впереди Браун вел пони, — и она была бы абсолютно счастлива. Но приходило время поворачивать обратно, увы! время возвращаться в Англию. Она едва могла это пережить — сидела безутешная в своей комнате и смотрела на снегопад. Последний день! О! Лучше бы ее занесло снегом!

Крымская война принесла Новые впечатления, причем большей частью приятные. Приятно быть патриотичным и агрессивным, подбирать для чтения в церкви подходящие молитвы, узнавать о славных победах и с неведомой доселе гордостью ощущать себя англичанином. С чувством, которого она от себя и не ожидала, Виктория изливала эмоции, восхищение, жалость и любовь на «славных солдат». А когда она вручала им медали, ее восторг не знал границ. «Благородные парни! — писала она королю Бельгии. — Я воспринимаю их, как собственных детей; мое сердце бьется за них так же, как за самых близких и дорогих мне людей. Они были так тронуты, так довольны; я слышала, как многие плакали; а когда им предложили выгравировать на медалях их имена, они не хотели даже слышать об этом, потому что боялись, что им вернут не те медали, которые они получили из моих рук, это очень трогательно. Некоторые из них были сильно искалечены». И она, и солдаты испытывали сходные переживания. Они чувствовали, что она оказала им великую честь, а она с идеальной непосредственностью разделяла их чувства. Альберт относился к подобным вещам совершенно иначе; присущая ему суровость не давала проявлять эмоции. Когда генерал Уильямс вернулся с героической победой из Карса и был представлен ко Двору, быстрый, жесткий и отчужденный кивок, которым принял его принц, подействовал на окружающих, как ведро холодной воды. Он по-прежнему оставался чужаком.

Но у него были и другие дела, куда более важные, чем оказывать впечатление на офицеров и прочих посетителей Двора. Он был занят — непрерывно занят — тяжелейшей работой доведения войны до победного конца. Нескончаемым потоком шли от него бумаги, депеши и меморандумы. С 1853 по 1857 год подшивки его комментариев по восточному вопросу заняли пятьдесят толстых томов. Ничто не могло его остановить. Утомленные министры качались под грузом его советов; но советы не прекращались, накапливаясь кипами на письменных столах. И ни одним из них нельзя было пренебречь. Управленческий талант, реорганизовавший королевский дворец и замысливший Великую Выставку, с не меньшим успехом проявил себя в немыслимых сложностях войны. Снова и снова отвергнутые поначалу предложения принца принимались под напором обстоятельств, и оказывались полны глубокого смысла. Вербовка иностранного легиона, построение учебного полигона для войск на Мальте, установление периодических отчетов о положении армии в Севастополе — вот усовершенствования и достижения, предложенные его неутомимым разумом. Но на этом Альберт не остановился: в обширном меморандуме он изложил наброски радикальной реформы всей системы командования. Тогда это было преждевременным, но предложение создать «лагерь для подготовки», в котором можно концентрировать и тренировать войска, в сущности, предвосхитило идею Альдершота.

Между тем Виктория завела нового друга: внезапно ее увлек Наполеон III. Поначалу он ей сильно не нравился. Она считала его авантюристом, коварно захватившим трон бедного старого Луи Филиппа; и к тому же он как две капли воды походил на лорда Пальмерстона. Хотя он и был ее союзником, она очень долго избегала с ним встреч; но в конце концов император и императрица посетили Англию. Лишь только он появился в Виндзоре, сердце Виктории начало смягчаться. Она обнаружила, что ей приятны его спокойные манеры, его низкий мягкий голос и успокаивающая простота речи. Положение императора в Европе сильно зависело от доброго к нему отношения Англии, поэтому он вознамерился очаровать королеву. И ему это удалось. Было что-то в глубине ее души, мгновенно и бурно реагирующее на натуры, романтически противоположные ее собственной. Ее обожание лорда Мельбурна тесно переплеталось с полуосознанным восприятием волнующего несходства между нею и этим утонченным, нежным, аристократичным стариком. Ее же несходство с Наполеоном было совсем иного свойства; но оно было не менее велико. Укрывшись за непробиваемой стеной респектабельности, условностей и своего незыблемого счастья, она со странным наслаждением взирала на этот незнакомый, мрачно мерцающий объект, мечущийся перед ней подобно метеору, — амбициозное порождение Воли и Судьбы. И к своему удивлению, там, где она ожидала увидеть антагонизм, обнаружились одни лишь симпатии. Он был, по ее словам, «таким тихим, таким простым и даже наивным, так любил, когда рассказывают о неизвестных ему вещах, и при этом всегда мягок, полон такта, достоинства и скромности, полон чуткого внимания, никогда не скажет и не сделает ничего, что могло бы меня огорчить…». Она заметила, что в седле он держится «великолепно, и при его высокой посадке очень хорошо смотрится верхом». Танцевал он «с великим достоинством и вдохновением». Но самое главное, он слушал Альберта; слушал с самым почтительным вниманием; показывая, как он рад «узнать о неизвестных ему вещах»; и впоследствии слышали, как он сказал, что не встречал человека равного принцу. Правда, один раз — но лишь один — он, казалось, слегка занервничал. В ходе дипломатической беседы «я вскользь упомянул о проблеме Гольштейна, — писал принц в меморандуме, — которая, похоже, смутила императора как „tres compliquee“»[30].