Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

— Дождались «обновки»! — ворчит Колдун. — Зимой не то что обуть-одеть, остатные портки стягали, а теперь вот силом пихают. Не хошь да бери!

Немецкая скаредность надолго останется в нашей памяти. О ней зримо свидетельствуют наши гниющие пальцы и трупные пятна пролежней, и мы с содроганием вспоминаем о зимних бедствиях. В сквозящих отрепьях и развалившихся колодках, едва не на босу ногу, мы, что ни день, обмораживались на свирепых ледяных ветрах и месяцами валялись на голых нарах. Теперь, когда все это уже позади, а одежда и обувь на время несколько утратили прежнее значение и даже стали некой обузой, нас, словно в насмешку, заваливают ими. Бранясь и негодуя, мы заканчиваем наконец упаковку увесистых кладей и критически осматриваем их. Результаты осмотра нас окончательно добивают.

— Хм! Так себе ноша, — многозначительно хмыкает Павло. — Маловата бы словно. Еще бы с пудик — в самый раз была.

— У немца за этим не станет, — накаркивает Яшка, — добавит и еще на погибель нашу. Теперь бы впору и остальное кинуть, не то что лишней кладью обзаводиться. Многих она по дороге свалит.

Неудовольствие наше возрастает, когда час спустя нас оделяют еще и трехдневным сухим пайком, со строжайшим запретом расходовать его сразу. Обладание тройной порцией хлеба делает нас едва ли не самыми несчастными людьми на свете. Надо быть поистине железным, чтобы, будучи голодным и располагая неприкосновенным запасом, выдержать искушение и не прикоснуться к нему. Соблазн столь велик, что после долгих колебаний и опасения понести кару и трое суток оставаться без еды мы один за другим расползаемся по укромным углам и пытаемся обмануть себя, общипывая корки. Эта уловка увеличивает желание покончить с хлебом, и, махнув на все рукой, мы в один присест уничтожаем его весь, следуя укоренившемуся правилу наесться хоть раз да досыта и подбадривая себя сомнительной истиной, что будет день — будет и пища. Наша невоздержанность не проходит нам даром. Терзаемые ею, мы для успокоения совести опрашиваем один другого:

— Ну, как с хлебом? Цел еще?

Получив отрицательный ответ, утешаем себя:

— Все-таки не я один. У других с хлебом тоже не лучше. Отвечать и голодать в дороге, выходит, не мне одному придется.

В поисках единомышленников я подхожу к Яшке.

— Да нешто его уберегешь! — сокрушенно отвечает он на вопрос о хлебе. — Нашли тоже кому харчи вперед давать. В дороге-то одна поклажа половину положит, а голод теперь и остальных доканает.

— Сам-то думаешь дотянуть? — киваю я на его распухшую котому. — Нелегко с такой-то ношей будет.

— Поползу как-нибудь. Куды денешься? Ходули бы вот не отказали — припухать, замечаю, стали.

На ноги жалуется не только он. Еще хуже с ними у Папы Римского. Чудовищно распухшие, они лишают его всякой возможности передвигаться, и ходит он через силу, переваливаясь, словно селезень. Трудно даже представить, что с такими отеками можно преодолеть расстояние до Норвегии. С явным сомнением присматриваемся мы к обоим.

— Не сдюжить вам, подведут вас ноги! — высказываем мы вслух свои опасения.

— Поживем еще — рано хороните! — петушится Колдун. — Поутру я вшей во сне видел, а вошь — она завсегда к суетне снится. Через это, значит, должны мы в живых остаться, не иначе.

Неожиданный и столь несвойственный ему оптимизм никак не вяжется с нашим обычным о нем представлением и вызывает всеобщее недоумение.

— Ну, знать, война кончится! — встряхивается приунывший было Папа.

На наших глазах немцы начинают сжигать оставшееся имущество. В огромные костры они стаскивают все, что не в силах с собой взять. Белье и одеяла, неношеное обмундирование и добротный инвентарь, книги и ворохи чистой и исписанной бумаги — все это летит в пламя и, безжалостно пожираемое огнем, тотчас же превращается в летучий пепел. Стоя перед проволокой, мы наблюдаем за картиной уничтожения и делимся своими впечатлениями.

— Эх, сколько же, мужики, добра пропадает, подумать страшно! — с сожалением качает головой Яшка. — Да путное все жгут! Нас вот дерьмом завалили, а добро палят. Знать, здорово же их жмут, коль последнего ума лишились.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Покончив с имуществом, немцы решают заняться нами. Нас выстраивают и, неоднократно пересчитав, выводят за ворота, награждая при выходе кого парой кирок, кого увесистым ломом или двумя-тремя лопатами. Припомнив недавний разговор, Яшка с нескрываемым ехидством подталкивает Павло:

— Вот и добавили — горевал больно. По тебе теперь ноша будет.

— А инструментом-то не зря награждают. Теперь-то уж ясно, что решили использовать нас еще где-то на работах, потому вот и не прикончили тогда за баней, — делает вывод Полковник.

Кляня на чем свет стоит немецкую предусмотрительность, окруженные усиленным, неведомо откуда взявшимся дополнительным конвоем, мы выходим на дорогу, чтобы навсегда покинуть эти места, и растягиваемся в походную колонну. Движение сразу же начинается ускоренным темпом. Перегруженные вещами, мы, обливаясь потом и превозмогая себя, бредем, спотыкаясь едва ли не на каждом шагу. На третьем километре, изнемогая от слабости и непосильной поклажи, начинают заметно сдавать многочисленные отечники и больные ревирники. Ломая походный строй и замедляя движение, они один за другим оставляют свои места и оттягиваются в хвост колонны. Немцы не допускают даже мысли, что кто-либо может отстать в пути. Они набрасываются на несчастных и зверски избивают их, принуждая к движению. Но сейчас и это не помогает. Не имея сил двигаться дальше, безразличные к угрозам и побоям, люди опускаются прямо в дорожную пыль. И ничто не может заставить их подняться на ноги. Колонну останавливают. К ослабевшим подходит комендант Тряпочник и с мнимым состраданием на лице ободряет сообщением, что всех их подберут следующие за колонной автомашины. По его распоряжению полицаи обходят всю колонну.

— Кто еще не может идти дальше? — опрашивают они всех.

Перспектива ехать машиной весьма заманчива, и число охотников сразу же возрастает вдвое.

— Я!

— Я не могу!

— Меня запиши… У меня ноги больные! — слышатся отовсюду крики желающих.

Вопрошающе смотрит на нас Папа Римский.

— Попроситься разве и мне? Силов моих больше нет идти дальше! — колеблется он в ожидании нашего совета.

Лицо его, перекошенное болью, выражает такое неподдельное страдание и вызывает такую жалость, что мы сразу же отвечаем:

— Да чего тут думать-то? Просись, конечно! Одно только и остается. С твоими ногами все равно далеко не уйдешь.

Больных и отстающих опрашивают и бегло осматривают. Покончив с этим, немцы выстраивают их и ведут за поворот дороги, где их якобы ожидают машины. В их рядах мы успеваем приметить радостное лицо Папы Римского. Светлым и детски наивным взглядом прощается он с нами, радуясь, что ему не придется больше идти пешком.

— Доброго пути! Благополучно доехать! — от всей души бросаем мы ему вслед.

Не переставая улыбаться, он машет нам рукою. С чувством какого-то еще не осознанного сожаления провожаем мы товарищей глазами. Сгибаясь под тяжестью клади и еле волоча разбитые ноги, несчастные едва плетутся по дороге и скрываются за поворотом.

— А ты-то чего остался? — удивляемся мы, внезапно заметив Яшку. — С ногами-то у тебя не лучше. Ехал бы машиной, глядишь, и силы, и ноги бы сберег.

— Бог даст, можа, и так дойду, — глуповато отнекивается он. — На машинах мест для всех тоже не хватит.

— Смотри, тебе виднее. Пожалеешь потом, да уж поздно будет.

Проходит некоторое время после ухода товарищей, как из-за поворота до нашего слуха неожиданно доносится долго не умолкающее стрекотание автоматов и какой-то многоголосый жуткий душераздирающий вой. От неожиданности мы вздрагиваем и настороженно прислушиваемся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Постреляли!!! Даю слово, что постреляли ребят! — вырывается у Полковника. — Вот тебе и поехали машинами! Обдурили их проклятые фрицы! Эх, Папу Римского-то вот мы сами на смерть подтолкнули! Ну, твое счастье, Яков, что не пошел с ним. Лежать бы и тебе сейчас в кювете.