Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

Герман в который раз наблюдал, как Маша меняет колею. Она начала увлеченно готовиться к вечеринке. Открывала шкафы, комоды, доставала платья, блузки, белье, всякие украшения и безделушки, которые она привезла из Германии. Она решила быстро укоротить платье. Маша шила, снова распарывала, курила одну сигарету за другой, вытаскивала огромные запасы чулок, нижних юбок, корсетов, кофточек. Она стала разговорчивой, рассказывала истории о том, как мужчины ухаживали за ней до войны, во время войны, после войны, в лагерях, в укрытиях, в офисах «Джойнта», куда приходили разные американские представители, журналисты и даже американские офицеры. Она призывала маму в свидетели, потом оставляла ненадолго работу и шла искать доказательства — старое письмо и фотографии из альбома.

Герман прекрасно понимал, что Маша стремится обратить на себя внимание на вечеринке и перещеголять своей элегантностью и стройной фигурой всех других приглашенных женщин. Герман заранее знал, что, несмотря на все метания и страхи, Маша решит идти на вечеринку. Он помнил также, что у нее все и всегда заканчивалось «драматично».

Неожиданно пар зашипел в батарее. Кто-то, по-видимому, все же починил отопление. В квартире стало жарко. Шифра-Пуа жаловалась, что пьяница-дворник наверняка пытается поджечь дом. Теперь придется бросить все пожитки и бежать на мороз. Запахло дымом и гарью. Маша делала все сразу: готовила ванну, завивала волосы, гладила одежду, пела песни на идише, польском, русском, иврите и немецком. Она удивительно быстро превратила старое платье в новое, подобрала к нему пару туфель на высоком каблуке и нашла огромную шаль, которую получила от кого-то в подарок в Германии.

К вечеру снег прекратился, на улице стоял трескучий мороз. Улочки Ист-Бродвея стали похожи на улицы Варшавы, Люблина, Рашкова…

Шифра-Пуа, которая все время ругала вечеринку на чем свет стоит, бормоча, что евреям запрещено устраивать балы после Катастрофы, стала давать Маше разные женские советы и поправлять ей прическу. Из-за множества дел Маша забыла поесть, и Шифра-Пуа приготовила для нее и Германа молочный рис. Жена раввина, миссис Лемперт, уже звонила Маше и объяснила ей, как добраться до угла Вест-Энд-авеню и Семьдесят какой-то улицы, где жил раввин. Шифра-Пуа потребовала, чтобы Маша надела свитер или теплое белье, потому что на улице лютый мороз, но Маша не хотела портить свой вид. Герман увидел, как она открывает кухонный шкаф и делает глоток из бутылки с коньяком, которую раввин принес ей во время своего первого визита.

Уже начинало темнеть, когда Герман и Маша вышли на улицу. Ледяной ветер подул Герману в спину и сорвал с головы шляпу. Герман поймал ее в воздухе. Машино нарядное платье развевалось на ветру, шуршало и надувалось, как шарик. Она ступила одним сапогом в сугроб, а когда попыталась его вытащить, то показалась нога в одном чулке. Волосы, которые она так долго причесывала и завивала, растрепались и побелели, как будто Маша состарилась в одно мгновенье. Она схватилась одной рукой за шляпку, а другой за колено и крикнула что-то Герману, но ветер унес ее слова.

Путь к линии «L», обычно занимавший несколько минут, превратился в целое путешествие. Они кое-как добрались до станции, но поезд только что ушел. Кассир, сидевший в будке, которую отапливал железный радиатор, сообщил, что следующего поезда придется подождать. Поезда задерживались из-за того, что рельсы занесло снегом. Маша дрожала и пританцовывала, чтобы согреть ноги. Ее лицо стало болезненно-бледным.

Прошло пятнадцать минут, а поезд все не приходил. Собралось много пассажиров — мужчины в резиновых сапогах с металлическими коробками для обеда, женщины в толстых куртках, с платками на головах. Они, наверное, работали в ночную смену. На лицах, на каждом по-своему, отражались тупость, жадность, обеспокоенность снежными заносами. Низкие лбы, гневные взгляды, широкие носы с раздутыми ноздрями, прямоугольные подбородки, мощные груди и бедра опровергали все теории и утопии. Котел эволюции находился в разгаре своего кипения. Один крик мог вызвать среди них панику. Немного пропаганды способно было подтолкнуть этих людей к погрому. Маша спросила:

— Что будет, если поезд не придет?

— Пойдем молиться в синагогу…

— Откуда такой сарказм? К своей крестьянке ты полетел бы на всех парусах…

Послышался свист, подошел поезд. Ветер на платформе завывал, свистел, гудел. Вагоны были наполовину пусты. Окна затянуло наледью. С неба падало что-то вроде града. В вагонах стоял холод, на полу было грязно, валялись испачканные газеты, виднелись следы блевотины. «Существует ли на свете что-либо отвратительнее этого вагона? — спрашивал себя Герман. — Здесь все тускло, никакой гармонии — грязный зеленый цвет стен, кирпично-красный пол, безумные цвета рекламы». Пьяный произносил речь, болтал о Гитлере и евреях. «Они напиваются, чтобы поносить евреев. Им не хватает ума ругать католиков или другие христианские религии, — говорил себе Герман. — Они, чего доброго, еще обожествят Гитлера».

Тем временем Маша пыталась поправить то, что помял ветер. Она вынула из сумочки зеркало и старалась разглядеть свое отражение в запотевшем стекле. Поплевала на кончики пальцев и принялась заново укладывать волосы, которые ветер раздует опять, как только они выйдут на углу Бродвея и Семьдесят какой-то улицы.

Пока поезд не заехал в туннель, Герман смотрел на улицу через незамерзшую часть окна. Газеты разлетались на ветру, торговец, очистив тротуар перед своей лавкой, сыпал на него смесь соли с песком. В снегу буксовала машина, ее колеса беспомощно крутились на месте. Герман вспомнил о своем решении стать евреем, снова ходить в синагогу, читать Талмуд, следовать еврейской традиции. Да, сколько раз он уже пытался плюнуть на мирскую, нееврейскую жизнь! Но каждый раз она заново одурачивала его. Как можно быть евреем без веры? Теперь он едет на вечеринку. Половину народа уничтожили и замучили, а другая половина устраивает вечеринки… Его охватила жалость к Маше. Она выглядела тощей, бледной, больной, а Герман, вместо того чтобы быть ей верным мужем, утешением и поддержкой после нацистских издевательств, впутал ее в странную историю. Он даже не может обеспечить ее деньгами.

Был уже поздний вечер, когда Герман и Маша вышли из поезда на углу Семьдесят Девятой улицы и Бродвея. С замерзшего Гудзона донесся резкий порыв ветра. Он попытался подхватить Машино платье, и она, как пьяная, повисла на Германе. Герман и сам был вынужден сопротивляться всем телом, чтобы не подняться в воздух… Глаза залепило снегом. Маша, кашляя, что-то прокричала, но Герман, словно глухой, не слышал ее. Шляпа рвалась прочь с невероятной силой, кто-то яростно тянул за полы пальто. Брюки резко бились о ноги. Герман почувствовал, что к нему возвращается боязнь зимы, как во время войны с нацистами, и гложущий страх перед разрушительными силами.

В этой вакханалии Герман чудесным образом разглядел номер дома раввина. Герман и Маша, едва дыша, вошли в вестибюль. Что за контраст! Здесь тепло и чисто. Картины в золоченых рамах висят на стенах. Ковры расстелены по паркету. Электрические лампы освещают вестибюль, словно сцену. Диваны и кресла предлагают отдых гостям…

Маша не сразу зашла в лифт. Она подошла к зеркалу, чтобы хоть отчасти возместить тот урон, который ураган причинил ее одежде и внешности.

— Если я это переживу, — сказала Маша, — я уже никогда не умру.

Маша поправила последний локон и направилась к лифту. Герман еще раз попытался разгладить галстук, торчащий из-под измятого воротника. В огромном зеркале он разглядел все недостатки своей фигуры и одежды. Плечи ссутулились. Он выглядел бледным и измученным. Шляпа потеряла форму. По-видимому, он похудел, потому что и пальто, и костюм висели на нем как на вешалке. «Да, теперь уже ничего не исправишь», — сказал он себе.

Лифтер не сразу решился пустить такую пару в лифт. Когда лифт остановился, он с подозрением дождался, пока чужаков впустят в названную ими квартиру.

Герман позвонил, но никто не открыл. Из-за дверей доносился шум и гул голосов, перекрываемый громовым голосом раввина.

Через некоторое время дверь открыла негритянка в белом фартуке и с белым чепцом на голове. За ней подошла жена рабби, Герман узнал ее по фотографии, которую ему показывал раввин. Она была высокой, со светлыми вьющимися волосами, голубыми глазами, курносым носом, этакая женщина-героиня, ростом выше своего мужа. На ней было длинное платье золотого цвета, она была обвешана украшениями. Все в этой женщине выглядело костлявым, острым, длинным, нееврейским. Раввинша, должно быть, была ирландкой… Она посмотрела сверху вниз на Германа, на Машу, и ее глаза засияли.

Тут же появился раввин, он закричал:

— Они все же пришли!

И протянул две руки: одну — Герману, другую — Маше. С Машей он даже расцеловался и принялся кричать: