Святая святых женщины - Валентина Немова

— Мама, что у тебя с лицом?

— Как что? Разогрелась над корытом с горячей водой. Поры впитали испарения мочи и стирального порошка, вот оно и скукожилось. Не волнуйся, это же не в первый раз. Когда Полькины простыни полоскала, было точно так же. Но прошло. И теперь пройдет.

— Дай-то Бог!? вздохнула дочь, покачав головой. Майе очень не хотелось, чтобы я раньше времени выглядела старухой. Мне — тем более.

И не могла я себе разрешить в таком неприглядном виде заявиться в родной город, в котором у меня столько знакомых, поэтому билет до Летнего купила я с остановкой в Зимнем. Сначала в порядок свою внешность привела, а потом уже поехала дальше.

В этот раз меня никто не встречал. С вокзала я сразу отправилась в сад. Поздоровалась с распустившими листву деревьями, словно это были живые существа, наломала охапку сирени, которая уже расцвела и так благоухала, что у меня от этого запаха даже голова закружилась, оставила вещи в домике и поехала в автобусе, который уже вовсю курсировал между садом и городом, к маме. Она писала мне, когда я жила на севере, что Родька наконец устроился на работу. И я, помня это, специально подгадала прийти к Юдиным в такое время, когда глава семьи отсутствовал.

Увидев сквозь глазок в двери, что я стою с букетом (тут надо сказать, Лида очень любит цветы: они ведь так украшают жилище, а создавать в нем уют так же, как и кормить на убой благоверного, считает она своей главной обязанностью), сестра открыла мне, поблагодарила за сирень, предложила пройти, но предупредила, что удалиться должна буду я до прихода Родиона, который, как всегда, не в духе и не желает видеть никаких гостей.

Мама тут же вышла из своей комнаты, мы обнялись с ней, расцеловались. Она приготовилась было всплакнуть, но я, покачав головой, запретила ей это. Лида накрыла на стол, мы перекусили. Затем, вдвоем с мамой, вышли на улицу, чтобы посекретничать. Уселись на "нашу" скамейку, и я попросила свою подружку рассказать, как ей живется у Юдиных.

— Как будто ничего, — ответила она, — кормят неплохо, содержат в чистоте, компании собирают редко.

— Почему же ты, если все так хорошо, говоришь таким тоскливым голосом?

— Все равно жалею, что соединилась с ними.

— Почему?

— Да из-за тебя. Что они против тебя через сад. И за Галю тоже обидно, что дружбу водить с нею не желают.

Поведала мне мама, как отмечали Юдины 7 ноября (тогда это был еще праздничный день). Вся их компания собралась, за двумя сдвинутыми столами расселись и братья, и сватья, и зятья, и сестры, и свояченицы: всю Родькину родню поименно мама перечислила.

— А с Лидкиной стороны, — продолжала она уже со слезами на глазах, — одна я. И больше ни души… Даже Галину, сестру свою, Лида не позвала. Муж запретил. Сидят, пьют, закусывают, смеются. А как петь начали (а поют Юдины, подвыпив, чудесно, за душу берет), мама вылезла из-за стола, ушла в свою комнату, легла на диван и целый вечер проплакала. Милу вспомнила, как жили с нею душа в душу, как хоронили ее, бедненькую.

— Но больше всего через тебя, что не хотят к себе пускать. Грозился Родька, что выгонит, если перешагнешь через этот порог. Знаю, приехала бы и зимой, но не едешь: боишься. Да и где жить?

Выслушав мамины жалобы, я спросила у нее, надеясь получить положительный ответ:

— Так ты согласна разъехаться со своими мучителями по решению суда? По-другому, к сожалению, не получится.

Она долго молчала, нахмурившись и поджав губы. Затем изрекла непреклонно:

— На своих заявлять нельзя. Своим прощать надо.

Мне больше нечего было ей предложить… И она ничем не могла мне помочь…

Все лето я прожила в саду. Ночевала, пока было жарко, на веранде. Когда стало прохладно, перебралась в домик, в свое благоустроенное гнездышко. Время от времени, среди дня, чтобы в домике было потеплее, протапливала печь, не отходя от нее ни на шаг. Надо признаться: спала я неспокойно. Нагнал Бродька страху на меня. Когда стали падать, созревая, яблоки с деревьев, что стоят рядом с домиком, и ударяться о его крышу, просыпалась за ночь много раз.

С мамой, как и в прошлом году, встречались мы (на диво всем соседям Юдиных) во дворе. Даже тогда, когда ни Лиды, ни Бродьки дома не было, в квартиру я не входила, чтобы старушку не подводить. Остановлюсь под балконом, крикну. Она выглянет, помашет мне платочком. Я поднимусь по лестнице, возьму ее под руку, и мы спускаемся вниз, соблюдая осторожность.

Чаще всего, ожидая меня, сидела она на балконе, под березкой, которая была посажена прежними хозяевами квартиры и теперь разрослась и давала тень. Расположившись на "своей" лавочке, мы подолгу беседовали. Ни с кем из подруг не было мне так приятно поговорить, как с мамой. Теперь у меня от нее (не то, что в молодые годы) никаких секретов не было. Я ей рассказывала абсолютно обо всем, что со мною происходило. И тогда, когда я жила в Летнем, и тогда, когда гостила у Майи, и когда обитала у себя в Зимнем. Выслушав меня, старушка давала оценку моему поведению, отзывалась и о тех, с кем приходилось мне иметь дело, подсказывала, с кем стоит якшаться, а с кем нет. Образование у мамы было начальное, но в жизни разбиралась она (в "сортах людей") гораздо лучше, чем я.

Ей очень нравилось рассказывать мне о своем прошлом. Эти ее рассказы я продолжала записывать. Мне было немного жаль, что со временем речь ее изменилась: стала более грамотной, литературной. (Она же постоянно слушала радио, и это сказывалось). Еще Пушкин признавался: " Я русской речи не люблю без грамматической ошибки". Очень не хватало мне сейчас этих ее стилистических неточностей, которые она допускала в разговоре со мной двадцать лет назад. Но с этим уже ничего нельзя было поделать…

***

Смирившись в начале лета с тем, что нам с мамой общаться было разрешено лишь вне дома, под конец мы раскаялись, что не восстали против этого беззакония. И решили: уже следующим летом не дадим себя в обиду, затеем новый обмен, пускай через суд. Договорились подать заявление сразу, как только я приеду в Летний. Перед отъездом я побывала у нотариуса. Он сказал мне то же самое, что и юрист в Зимнем.

Если бы мама пожила еще немного, хотя бы с год, нам удалось бы вернуть часть ее жилплощади, которую она потеряла, съехавшись с Юдиными. Уже наступили бы новые времена. Заведены были бы новые порядки, согласно которым я смогла бы, приватизировав свою квартиру в Зимнем, запереть ее, уехать в Летний и жить с мамой хоть круглый год безвыездно. Это было бы просто замечательно. Но мама до этого времени не дожила…

Лишь за неделю до моего отъезда, когда у меня уже был куплен билет на самолет, Родион разрешил мне пожить у них, в маминой комнате. Но не от доброты своей сделал он нам с мамой эту уступку, а, как всегда, со страху.

Маму посетил участковый врач, и она пожаловалась ему, что у нее, кроме всего прочего, почему-то стали болеть глаза. Доктор-терапевт мало понимал в глазных болезнях, но сказал, что "похоже на катаракту", и порекомендовал показаться специалисту.

Тогда-то Юдины и переполошились: а вдруг старуха ослепнет? Кто же тогда будет возиться с нею, незрячей? Они ведь оба работают. И увольняться ни тому, ни другому не резон. После долгих размышлений пришли они к выводу: придется не работающей нигде Юльке это дело поручить и терпеть ее в своем доме какое-то время не только летом, но и зимой…

Даже в медсанчасть больную сводить на прием к окулисту сами они не пожелали, предложив мне подменить их. Я, естественно, отказываться не стала. Но попасть к глазному было далеко не просто. В регистратуре мне сказали, что врач принимает строго по талончикам, которые выдаются только в день приема, с 8 часов утра, а очередь за ними занимают с шести.

С шести часов?! Значит, будильник надо ставить на пять. Вставать так рано мне не хотелось. Тут я вспомнила, что от здания, в котором помещается поликлиника, до Галкиного дома рукой подать. Вспомнила и другое: старшая моя сестра все время хвалится, что она, в отличие от меня, жаворонок и просыпается чуть свет без всякого звонка.

Как уже было сказано, после инцидента с мамиными сберкнижками я очень боялась, что старшая сестра начнет нападать на меня. Но Галина, будучи умной и меркантильной, прекрасно понимала, что в таком случае (если она будет мне мстить), я откажусь от ее помощи в саду, что влетит ей в копеечку и чего она не может допустить, а потому, хоть и злилась на меня в душе, но виду не показывала. И мы общались с нею, как ни в чем не бывало, поддерживали деловые отношения.

Надеясь, что на сей раз Галка не прогонит, а выслушает меня, я пошла к ней и, когда она открыла мне, сказала:

— Коли уж тебе ничего не стоит подняться спозаранку, займи завтра утром очередь за бирочкой к окулисту для мамы. Я подойду к восьми, встану вместо тебя, и дальше буду действовать сама.

Хотя и без особого воодушевления, сестра согласилась выполнить мою просьбу. Я дала ей возможность проявить заботу о маме, в которой старушка так нуждалась. И что же я увидела на следующее утро, когда, около восьми часов, влетелав вестибюль поликлиники? У окошечка записи к окулисту длиннющая очередь. И Галина стоит последняя. В руке у нее ведро с водой, а в ведре розы. В другой руке — тоже розы, в газету завернутые. Возможно, старшая мамина дочь и проснулась ни свет ни заря, но тотчас же, как мы с ней договаривались, в поликлинику не побежала. Принялась готовиться к выходу на рынок. Хоть мать, хоть любимый внук умри, хоть землетрясение случись, хоть пожар, в базарный день спешит она только туда — на рынок. Розы распустились — их надо немедленно продать. Не мешкая ни часу. Не то ведь потеряют товарный вид. Кто же их тогда купит? И она понесет убыток. А этого нельзя допустить. Вот ее логика. Других мыслей и переживаний у нее, по-видимому, нет. Другие соображения и хлопоты — другим, бессребренице Юльке. Коли уж выпала ей на земле такая планида, пусть соответствует ей — устраивает чужие дела. А у нее, у Галины, своих по горло.