Родительский день - Виктор Точинов

Прикончили не ее. Прикончила она. Именно прикончила, не убила, — убитую еще вчера лисицу. Весьма нестандартным орудием — старинной радиолой.

Внутри «Ригонды» что-то покорежилось, что-то сорвалось со своих мест и болталось внутри корпуса, что-то разбилось со стеклянным дребезгом… Но сам ящик, добротно сделанный из хорошего дерева, пока держался — Марина поднимала и резко опускала его, круша и плюща лисицу — перевернув радиолу, держа за тонкие ножки. Вверх-вниз, вверх-вниз, раз за разом, вверх-вниз…

Разжались ли мертвые челюсти, или разлетелись на куски, Марина не заметила, просто в какой-то момент бесформенное месиво, мало уже похожее на лисицу, шлепнулось на пол, оторвавшись от ее ноги. Но она не прекратила сокрушительные методичные удары: вверх-вниз, вверх-вниз — у нас сегодня в меню не отбивные… фарш, кисель, манная каша… В звуки ударов вплеталось отвратное чавканье.

Потом все кончилось — «Ригонда» наконец развалилась кучей досок, рассыпалась грудой покореженных деталей. Никто и никогда не послушает больше «классное ретро»…

Изодранная лисьими клыками нога обильно кровоточила… Капли густо падали на крашеные доски пола, и Марине отчего-то вспомнилась Калиша. И кровь, впитывающаяся в циновку с загадочными иероглифами…

Господи, нашла же время предаваться воспоминаниям…

Скорее, отыскать скорее пластырь и бинт, и что-нибудь дезинфицирующее, был же у Викентия хотя бы йод, хотя бы зеленка… Пусть весь мир сошел с ума — она не сдастся, она будет драться, она победит! Она доживет до рассвета, до нормального утра нормального дня, — когда-нибудь же кончится эта дикая ночь, ночь восставшей хрен знает откуда падали, ночь гостей с кладбища домашних и диких животных…

Она не сдастся, но к машине, за аптечкой не пойдет… У Викентия найдутся пластырь и йод, обязательно найдутся, старики запасливы на всякие медицинские штучки… Марина лихорадочно рылась в выдвижном ящике стола, на пол летели пакетики с семенами, и старые квитанции, и даже упаковки просроченных таблеток, но пластырь или бинт не попадался, а искусанная нога болела все сильнее, и боль не позволяла Марине обратить внимания на другое, не столь болезненное ощущение… Затем она почувствовала неладное, и опустила глаза…

И пластырь с бинтом стали не нужны. И йод стал не нужен. И зеленка…

Потому что все закончилось. Для нее все закончилось. Как глупо…

Почти так она и сказала, вернее, начала говорить:

— Вот и всё… Кира теперь меня…

Не договорила и зарыдала.

Триада восемнадцатая Вера, Надежда, Любовь — и их злая мачеха, Холодная Логика

Ливень закончился. Июньские ливни долгими не бывают.

По крыше «баньки» еще постукивало, все реже и реже…

Теперь уже настолько редко, что продолжать обманывать себя: «Раз уж решил переждать дождь, то глупо вымокнуть в самом его конце», — не имело больше смысла.

Переждал. А теперь иди. Не вымокнешь.

Иди, и настойчиво стучись в первый же попавшийся дом с «алтаевской» антенной над крышей, и дозванивайся в Сланцы… хотя нет, хоть Сланцы и ближе, но другой район, дозваниваться придется в райцентр, в Кингисепп… короче, дозванивайся туда, где есть милиция; дозвонись и скажи несколько слов, а дальше всё закрутится само, закрутится и поволочет за собой, и принимать решения уже не придется…

Надо было встать и пойти, но он по-прежнему стоял на коленях, на утоптанной земле рядом с Клавой. Фонарик рядом, на лавке, положенный очень аккуратно и расчетливо: освещено всё тело, — всё, кроме головы… Об экономии батареек Кирилл сейчас не думал.

Он прощался: может, еще увидит ее, — на опознании, или на похоронах, если на похороны пустят мужа убийцы, но там вокруг будут чужие, и прощаться надо сейчас…

Он прощался с Клавой — с девушкой, которую впервые встретил вчера под вечер, и с которой стал близок сегодня утром, и которую потерял час назад… Даже не просто стал близок, не только в банально-физиологическом смысле, — Клава прочно заняла все мысли…

(На самом-то деле не совсем так, но Кирилл твердил бы и на Страшном суде: да, да, только о ней и думал весь остаток дня, лишь о ней и ни о ком другом, — и не лгал бы, свято уверенный, что так и было. Аберрация памяти.)

Сколько же событий вместилось, впрессовалось в сутки с небольшим…

А потом Кирилл похолодел от одной мысли, от одного предчувствия…. В полном смысле похолодел, ощутил вполне реальный озноб, словно дело происходило не теплой июньской ночью, а ноябрьской, полосуемой свирепым ледяным ветром…

Утром, на гриве, они никак не предохранялись, не до того было, слишком спонтанно все получилось, и он бездумно оставил в Клаве частицу себя. Что, если…

Шанс невелик, но почему-то казалось, что так всё и произошло: в Клаве зародилась, затеплилась новая жизнь… Может, крохотный будущий человечек жив до сих пор, не ведая: та, что должна была стать его матерью, мертва…

Сука-а-а… Псевдобеременная сука… Жаль, что Клава не вырвала колун из твоих ручонок… Жаль, что не твои мозги разлетелись по утоптанной земле.

Надо было прощаться и уходить.

Кирилл всегда считал непонятным и отвратительным обычай — целовать на прощание мертвых. Что за дикость? Того, кто был тебе дорог, уже нет, — так зачем чмокать разлагающуюся органику? Впервые он попал на похороны в девять лет — и с легким ужасом глядел на родственников, по очереди склонявшихся над гробом бабушки Тани… Позже, спустя годы, хоронили отца — и на Кирилла смотрели слишком многие, смотрели с безмолвным ожиданием, пришлось подойти и пришлось наклониться; но мертвой плоти он так и не коснулся, поцеловав воздух в сантиметре от ставшего чужим лица…

Сегодня он понял, ЗАЧЕМ это делают. Последний поцелуй — символическая точка. Точка в конце последней страницы книги чьей-то жизни. И ставят ее, когда трудно расстаться, — трудно захлопнуть обложку и понять, что всё навсегда… Что эту книгу ты уже не откроешь.

Последний поцелуй. Точка. Можно опускать гроб в могилу. Можно встать и выйти из домика, отдаленно похожего на баньку.

Он понял, зачем это делают, и сейчас поцелует Клаву. Впервые коснется мертвого тела, не только губами впервые, вообще… (Старые кости в засыпанных блиндажах и воронках не в счет, там всё совсем иначе.)

Поцелует… Вот только….

Кирилл — искоса, боковым зрением — мельком взглянул на залитое густой тенью нечто , недавно бывшее девичьим лицом. И не одной лишь тенью залитое…

Несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, словно готовясь нырнуть в ледяную воду. Снова взглянул, и снова искоса, но чуть задержав взгляд…