Природа охотника. Тургенев и органический мир - Томас П. Ходж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джексон пишет: «Это совершенно возмутительная история» [Jackson 1984: 413]. «Постоялый двор» полон грубых, жестоких подробностей и неожиданных поворотов, которые поначалу напоминают мелодраматические штампы, но в результате вызывают сильные эмоции у читателя, который может увидеть в них естественные действия и конфликты животных, конкурирующих за превосходство до тех пор, пока не будет достигнуто новое равновесие. Автор показывает, что хищник Наум преуспевает больше всех остальных именно благодаря, а не вопреки своим низким поступкам; естественное торжество грешника заглушает все мелодраматические обертоны. В финале порок не наказан, а добродетель не вознаграждена. Если «Записки охотника» представляли собой галерею провинциальных форм поведения, в которой угнетение разоблачалось и, по крайней мере имплицитно, осуждалось, то в «Постоялом дворе» изображается поведение угнетателя, но обвинительный приговор этому поведению не выносится. Беспристрастность природы становится образцом для этической беспристрастности автора, воздерживающегося от осуждения даже перед лицом возмутительно «злого дела» (показательно, что словосочетание это появляется лишь в последнем абзаце повести) [Тургенев 1978а, 4:320]. Эта нейтральная позиция повествователя, изображающего чудовищное поведение, предвосхищает тот подход, который значительно позже будет использовать А. П. Чехов в таких своих произведениях, как «Спать хочется» (1888), «Мужики» (1897), «В овраге» (1899). Или же, оглядываясь в прошлое, можно сказать, что за десять лет, прошедших с публикации «Мертвых душ», план Наума эволюционировал из комически неуклюжей аферы Чичикова, с тем чтобы продемонстрировать естественную конкуренцию– беспощадную, дерзкую, ловкую.
Тургенев искусно задействует отсылки к охоте, чтобы усилить анималистическую атмосферу «Постоялого двора». Одна из них недвусмысленно подтверждает параллель, проведенную Ньюлином между охотой и сексуальным желанием [Newlin 2013: 367–369]. Ближе к началу повествования Аким, которому уже сильно за сорок, понимает, что он не идеальная пара для Авдотьи, но испытывает охотничью гордость, завоевав ее:
Любовь его к хорошенькой жене не уменьшалась; он гордился ею – особенно, когда сравнивал ее, не говорим уже с другими бабами или с своей прежней женой, на которой его женили шестнадцати лет, – но с другими дворовыми девушками: «Вот, мол, мы какую пташку заполевали!..» Малейшая ее ласка доставляла ему великое удовольствие… [Тургенев 1978а, 4: 282].
Очень характерен здесь глагол «заполевать», на жаргоне охотников означающий «добыть охотой», «затравить». Несмотря на свои преуспевание и порядочность, Аким обречен в силу превосходства более молодого и более приспособленного соперника, что Тургенев передает еще одной охотничьей метафорой: «Дела Акима и жены его шли очень хорошо – они жили ладно и слыли за примерных супругов. Но как белка, которая чистит себе нос в то самое мгновенье, когда стрелок в нее целится, человек не предчувствует своего несчастья – и вдруг подламывается, как на льду…» [Тургенев 1978а, 4: 283][161]. Позднее, когда Аким, проснувшись, предлагает дьячку Ефрему возобновить попойку, Тургенев описывает пьяницу Ефрема, используя образ, связанный с гоньбой: «Он почувствовал в это мгновенье некоторое внутреннее содрогание; подобного рода ощущение испытывает стоящий под опушкою охотник при внезапном тявкании гончей в лесу, из которого уже, казалось, весь зверь выбежал» [Тургенев 1978а, 4:305].
Возможно, именно потому, что Тургенев создал в «Постоялом дворе» собственную человеческую экосистему, возникает ощущение, что ему не нужны описания окружающей человека среды. Единственное, и то скромное исключение составляет лишь рассказ о тайном свидании Авдотьи с Наумом:
Авдотья выходила к Науму, который ожидал ее в сплошной тени, падавшей на дорогу от недвижного и высокого конопляника. Роса смочила сверху донизу каждый его стебель; сильный до одури запах бил кругом. Месяц только что встал, большой и багровый в черноватом и тусклом тумане. Наум еще издали услыхал торопливые шаги Авдотьи и направился к ней навстречу. Она подошла к нему, вся бледная от бегу; луна светила ей в лицо [Тургенев 1978а, 4: 290].
Как и в изображении прибрежного утеса из «Короля Лира», столь ценимом Тургеневым, простая красота окружающей героев природы до боли контрастирует с их замыслами: именно в этот момент Авдотья разоряет Акима, передавая его деньги Науму. Здесь и там появляются и другие животные метафоры, усиливая впечатление, что мы наблюдаем за жизнью дикой природы: когда Наум ловит несостоявшегося поджигателя Акима, они сравниваются с кошкой и мышью; с волком, однако, сравнивается Аким, собирающийся поджечь постоялый двор; Наума волком называет старик-дядя Акима [Тургенев 1978а, 4: 308, 314, 315].
Наиболее же важная из всех метафор такого рода предстает перед нами практически сразу, во втором абзаце повести: «Отлучки его [Наума] никогда долго не продолжались; как коршун, с которым он, особенно по выражению глаз своих, имел много сходного, возвращался он в свое гнездо. Он умел держать это гнездо в порядке» [Тургенев 1978а, 4: 274]. Выбор именно такого животного для характеристики Наума удачен по целому ряду причин, которые еще раз подтверждают непревзойденные познания Тургенева об органическом мире, достойные самого Аксакова. Для сравнения повествователь выбирает коршуна или, точнее, черного коршуна (Milvus migrans), широко распространенного в России и так описываемого в справочнике-определителе:
Обитатель разнообразных ландшафтов <…>. Часто встречается в культурном ландшафте, вблизи поселков и городов. <…> Один из наиболее обычных и заметных хищников. <…> В качестве подстилки [гнезда] использует тряпки, шерсть, обрывки бумаги и другой мусор. <…> Добычу высматривает сверху, часто подолгу паря на большой высоте [Флинт и др. 1968: 128].
Здесь мы легко узнаём отголоски Наумовых приспособляемости, обычности, вороватости и терпеливости планирования перед захватом постоялого двора. В своем словаре Даль подчеркивает то, как коршун нападает на беззащитных домашних птиц: «…охотнее всего хватает цыплят по дворам» [Даль 2006, 2: 174]. В «Эмблемах и символах» Максимовича-Амбодика коршун предстает грозным атрибутом богини-природы, противопоставленным материнской стороне ее сущности: «Природа, изображается в виде Пана, означающего всё; или в виде жены, имеющей многие сосцы, млеком наполненные, с коршуном, сидящим на ее руке» [Максимович-Амбодик 1788: ххх]. Аксаков в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» упоминает коршуна пять раз; в трех случаях при этом непосредственно говорится о нападениях на куриц и цыплят, дважды отрывки встречаются рядом с теми фрагментами, которые Тургенев цитировал в своей первой рецензии [Аксаков 1955–1956,4:253,346, 363, 400][162].
У самого Тургенева упоминания
