Медальон для невесты - Барбара Картленд

А бабуля — о чудо! — словно бы окунулась в молодость — восхищалась тем, чем восхищалась Тара, хотя сама многому уже не удивлялась с такою же первозданной искренностью живого наивного чувства — шелку и кружевам, новым тканям и замечательным новым фасонам. А ведь страсть к нарядам уже улеглась в ней, как и желание поблистать в свете, дав место ровному, благочинному — достойному — предъявлению себя в светском кругу. Она как девочка смеялась с Тарой, когда они прикидывали на себя один фасон за другим и дурачились перед зеркалом, облачаясь в смешных и забавных фасонов одежду. К тому же то было время вскоре после смерти Наполеона, и романтический стиль, вниманием к прошлому своих стран сменивший собой идеи абсолютной монархии, демонстрировал интерес к древним сказаниям и легендам, что отражалось в желании устроителей моды творчески перерабатывать давно ушедшее. А уж бабуля и вслед за ней Тара вовсю этим пользовались: искали друг в друге индивидуальность и выдумывали детали, которые бы подчеркнули ее — ставшие модными цветные ленты, по нескольку украшений на одной руке, шелковые цветы, вышивка бисером, броши…

Две подружки — иначе и не сказать! Одна постарше, другая помладше, но та, что постарше, иной раз удивляла младшую озорством и тягой к проказам: вдруг приказывала заложить экипаж, и обе в новых нарядах и шляпках ехали в лес и бегали там по полянам с веселым криком, догоняя друг дружку, спотыкаясь на влажной лесной траве и падая, хохоча от избытка чувств. Жить хорошо просто потому, что хорошо жить — говорили бы их незамысловатые игры тому, кто понаблюдал бы за ними. Но им вдвоем было интересно и весело, и они не могли наговориться от одной встречи до следующей — на другой же день, пораньше с утра.

Что касается отца, его Тара полюбила с первой же встречи, ощутив наконец, что значит родная кровь…

Всю дорогу до Эдинбурга он рассказывал ей о своем детстве, о родственниках — теперь ставших и ее родственниками — и, конечно же, о ее матери. Тара вновь и вновь благодарила Бога при мысли о том, что у нее наконец появилась семья. Нельзя не посылать благодарность Господу, что он даровал тебе свыше, думала Тара и вспоминала священника, с которым они говорили о Библии. Он учил ее сносить тяготы и радоваться всему хорошему, сколь бы маленьким и малозаметным оно ни было, это хорошее. А сейчас на нее свалилось такое счастье! Тара иногда закрывала глаза и мысленно возносила молитву, чтобы это все не исчезло из ее жизни в один прекрасный момент.

Она с радостью обнаружила, что у нее помимо отца и бабушки есть бесчисленное количество кузин и кузенов. И все они встретили ее с любопытством и открытой готовностью к дружбе.

Лишь ночами она все же тревожилась — из-за герцога, непрестанно терзая себя вопросами, исцелилась ли его рана, так ли сильно болит его голова…

Но сердце Тары еще и подтачивала обида — как же легко он отправил ее прочь от себя, когда отец сказал, что увезет ее вместе с собой в Эдинбург! Эта его последняя фраза: «Тебя здесь ничто не держит…» Он не выказал ни самой мизерной капельки сожаления или, на худой конец, простой человеческой благодарности за то, что она столько времени за ним ухаживала, не смыкая глаз даже ночью, если это было необходимо!

Конечно, Тара и не ждала от него никакой благодарности, однако в тот последний вечер в замке ей показалось, что она попросту неприятна ему. Неприятна почти так же, как в день ее самого первого появления с мистером Фолкерком, когда в комнате их ждали Килдонноны, дабы наблюдать процедуру бракосочетания герцога с какой-то там замухрышкой из лондонского приюта.

Порою ночами она просыпалась и, вслушиваясь в необычную после приютских ночей с детским плачем и всхлипами тишину эдинбургского дома, вспоминала, как лежала рядом с герцогом на кровати и массировала ему голову, снимая боль.

Тогда в нем не было ничего величественного и пугающего: герцог казался ей маленьким мальчиком, который нуждался в ее заботе и помощи, как дети в приюте, тесно жавшиеся к ней и, согретые ее теплом, засыпавшие в ее нежных и одновременно крепких объятиях.

Сейчас, глядя на себя в зеркало, Тара подумала: что бы сказал герцог, если бы увидел ее вот такой, невероятно преобразившейся, непохожей сама на себя? Интересно, показалась бы она ему привлекательной?

Впрочем, все это пустое, одернула себя Тара: для герцога она навсегда останется той несчастной сиротой из приюта, которую он использовал в качестве инструмента своего мщения ненавистному ему клану Килдоннонов.

— Конечно же, герцог тоже приедет на празднества в Эдинбург? — наперебой спрашивали ее родственники.

— Если только будет хорошо себя чувствовать, — уклончиво отвечала она, не желая углублять болезненную для нее тему.

— Что, герцог болен? — в тревоге, может быть, показной, спрашивали ее, заинтригованные их непонятной разлукой в первые недели брака: не кроется ли здесь какая-то тайна?

— Не так чтобы болен… Маленький несчастный случай. Ерунда. — Она старалась быть естественной и лаконичной. — Сущие мелочи. Оступился, слегка повредил ногу. Пустяк. Особенно для мужчины! — Тут леди Тара Аркрейг непринужденно смеялась, всем своим видом изображая незначительность того, что произошло с ее мужем, герцогом Аркрейгским. И смех ее напоминал журчанье ручья. — Но я надеюсь, разумеется, что он успеет выздороветь и присоединится ко мне в дни самых главных торжеств.

Во всех этих и подобных им диалогах, где надо было ловчить и увертываться, она с успехом освоила искусство избегать щекотливых тем и беседовать так, что это приближало ее умение к умению дипломата — не сказав сути, создать убедительное впечатление. Наверняка это вызвало бы одобрение ее отца, думала Тара, когда особенно уставала от этого беспечно-дипломатического щебетания.

— Твоя мать, должно быть, была очень красивой, — наперебой трещали вокруг нее кузены с кузинами. — А мы-то всегда удивлялись, почему это Чарльз всё не женится? Вокруг полно красоток, готовых принять его предложение, если бы он его сделал! Но он всю жизнь оставался верен своей первой любви. И теперь мы понимаем почему…

«Как же это чудесно, когда тебя так любят просто за то, что ты есть…» — думала про себя Тара, сидя на полосатом диванчике, обитом персидский тканью в полоску; из таких же полосатых персидских или турецких тканей начали шить и одежду для дома: халаты, шлафроки. Тара сидела на диванчике, вертя носком туфельки.

Хотя она была окружена семейным вниманием и чувства к своим новым родственникам испытывала в душе самые теплые, в ее собственной жизни ей не хватало такой любви, какую питали друг к другу ее родители.