Слово о словах - Лев Успенский

Все стало понятным, но ведь не из одной этой последней карточки, – из всех! Без других примеров и этот не помог бы: а вдруг «привести в веденцах» значит «привести в кандалах» или «в рубищах»? Но мы уже узнали: «веденец» – человек. Так, сличая несколько текстов, можно установить значение даже очень непонятного старого слова. Этим иной раз приходится заниматься самому историку; но постоянно, повседневно этой работой заняты люди, которые хотят снять с других тяжкий труд по разгадыванию старых слов, языковеды-лексикографы. И для них обширные коллекции «музея слов» – прямая необходимость.

Годами скапливают эти собрания текстов опытные охотники за давно отзвучавшими словами – выборщики словарных отделов. Работа далеко не простая: ни одного слова нельзя упустить; проворонишь его, и кто знает, когда вторично упадет на него глаз человека; может быть, через десятки лет! А с другой стороны, нельзя и выписывать, как хотелось бы, все слова древних рукописей подряд: они загромоздят «музей слов» миллионами ненужных повторений.

То же и с примерами: одни сразу раскрывают точное значение слова, другие не говорят почти ничего. Хотелось бы плохие отбрасывать, но опасно: а вдруг хороших не встретится?!

Я привел в виде образца слово «веденец»; но таких и еще более непонятных слов в древнерусских текстах множество. Существует целая литература споров по поводу многих загадочных выражений, обнаруженных в «Слове о полку Игореве». Что такое «харалу́жная» сталь? Как надо понимать выражение «дебрь Киса́ня»? Кого подразумевал гениальный автор под «дивом», который у него «кычет верьху древа», – птицу, человека или божество? Многие из них не поддаются разгадке именно потому, что нигде, кроме «Слова», не встречаются. Не встретились пока что! Но, может быть, охотники за древними словами их когда-нибудь и найдут еще…

Мне хочется познакомить вас еще с одним занятным примером таких загадок, со словом «вевеля́й».

Вот фраза:

«…а на том возу казна стрелецкая, да иная кладь, да три вевеляя…»

Или:

«…и в то сельцо приходили стрельцы и с вевеляями…»

Можно подумать: «вевеляй», видимо, какой-то военный инструмент или оружие, только какое именно?

Будь в наших руках эти два примера, дело было бы, пожалуй, безнадежным. Но в «музее слов» не одна и не две карточки содержат каждое любопытное слово. И среди них имеется такая: «…от всяких двадцати ратных человек ставлю я по одному ротмистру или по два рядовых вевеляев».

Выписка сделана из старинной книги по воинскому делу. Она ясно показывает: «вевеляй» – не предмет. Это особый военный чин, звание. Языковедам удалось установить и его значение и самое происхождение слова. «Вевеляй» – переделанное на русский лад немецкое слово «фельдвайбель» (теперь мы произносим его тоже не очень точно: «фельдфебель»). Вевеляи были в допетровской Руси младшими стрелецкими командирами, вроде наших старшин.

Я думаю, вам хорошо понятно, до какой степени важны такие правильно подобранные, тщательно выисканные выписки, какой большой опытностью, умением, знанием дела должны обладать те, кто их собирает по старым документам, – охотники за древними, ископаемыми из архивной пыли словами.

В ПОГОНЕ ЗА ЖИВЫМ СЛОВОМ

Мы говорили сейчас о словах, которые уже давно отзвучали. Их нет больше в мире. Только в древних книгах, на листах выцветших рукописей и грамот остались их отпечатки, их тени. Никто не говорит «кметь», когда нужно назвать воина. Ни один человек не поименует дядю у́ем или мужа ла́дой, как в дни Мономаха. Древние слова подобны потухшим звездам: их давно нет, а до нас все еще доходит их свет, потому что свет идет медленно.

Да понятно: собирать тени нелегко. Зато со словами живой речи дело, наверное, обстоит лучше? Вот, скажем, народный язык, его местные говоры, областные наречия и диалекты. Они же еще живут; с ними все видимо, все ясно… Это – русский язык, а мы тоже русские люди.

Вы думаете, с ними так просто?

Вы идете где-либо по глухому лесу, вдоль реки, впадающей в Белое море. Тропка змеится вперед. И вдруг из-за вековой ели какой-то дедка дружелюбно кричит вам: «Эй, друг! Туды не ходи: там ня́ша!» Что подумаете вы при этом?

Вы подумаете: «Дед либо нерусский, либо шутник! „Няша“! Скажите на милость! Что это: „бука“, „бяка“? Нашел чем стращать!»

Но не теряйтесь в догадках; спросите в любой северной деревне и узнаете: нет, «ня́ша» не «бука». «Ня́ша» – на местном наречии болото. А соваться в болото действительно ни к чему.

Слово «няша» известно только на Крайнем Севере. Ни рязанец, ни орловец его не поймут[58]. Зато у них есть свои местные слова, точно так же неизвестные в других частях громадной нашей страны.

Если бы лет сорок назад где-нибудь возле Великих Лук, завидев замурзанного парнишку на деревенском крыльце, вы окликнули его: «Вань, а ваши где?», вы рисковали бы услышать в ответ что-нибудь вроде:

«Да батька уже помеша́лся, так ён на будво́рице орёт; а матка, та́я шум с избы́ па́ше…»

Я думаю, вы побледнели бы: целая семья сошла с ума! На деле же все было очень спокойно; ответ мальчишки можно перевести «с псковского на русский» примерно так: «Отец закончил вторую вспашку поля и теперь поднимает огород возле избы, а мать – та выметает мусор из дому…» Только и всего. Это совсем не бред безумца; это чистый и правильный русский язык, только не литературный, а народный, в одном из его многочисленных наречий.

Было время, наречия эти резко отделялись друг от друга и не менялись веками: ведь жители разных частей нашей родины – тверяки, псковичи, вологжане, куряне – почти никогда не встречались и даже не слышали друг друга. Теперь не то: наша жизнь с ее железными дорогами, почтой, радио, телеграфом, книгами, газетами, воинской службой, обязательным обучением все сильней и сильней стирает все языковые рубежи. Иначе и быть не может. Но кое-какие местные особенности всё еще держатся. Областные говоры и сегодня влияют на общерусский язык. В них гораздо крепче, чем в городской речи, сохраняются следы прошлого. Не приходится удивляться, если языковеды спят и во сне видят: хоть напоследок собрать, запечатлеть, изучить эти вымирающие диалекты: не из них ли вырос и весь наш язык?!

Легко сказать – собрать и изучить! На местных диалектах никто не пишет ни книг, ни документов. Они живут только звуча, только в устах говорящих. И ученым, которые охотятся за их словами, приходится пускаться в далекие, порою нелегкие, странствования.

Местные слова, как лесные птицы, держатся всего прочнее в самых далеких, самых глухих углах страны.

Приходится плыть на их поиски по могучим рекам, пробираться сквозь таежную глушь в последние «медвежьи углы», сквозь «ня́ши» и «со́ломбы», по «крючам» да «запроки́дам» доходить до отдаленнейших поселков, выходить в море с беломорскими или азовскими рыбаками, слушать старых сказочниц и певцов народных «ста́рин» – былин и, как когда-то делал Даль, тщательно, бережно записывать каждое уловленное незнакомое слово. А нужны они науке, эти подслушанные слова? Нужны, и даже очень!

В окрестностях Пскова вы до сего дня можете услышать слово «попелу́шка». Оно значит «серая ночная бабочка». Слово это, видимо, очень древнее; происходит оно от «по́пел» (пепел), а близкие к нему слова можно встретить и в других славянских языках. Псковичи унаследовали его от своих далеких предков. Это совершенно закономерно.

А теперь представьте себе, что где-нибудь в Сибири вам, охотнику за словами, попадается в речи местных жителей это же самое слово. Нигде кругом его нет, а тут вдруг в небольшом районе оно известно каждому. Что это может значить?

Нередко бывает разумно предположить: когда-то, может быть очень давно, этот далекий район был заселен выходцами из-под Пскова. Факт забылся; даже сами правнуки тогдашних поселенцев утратили память о своем происхождении. А слово помнит и свидетельствует о нем.

Когда думаешь о таких случаях, приходит на ум одно растение, обычная сорная трава Европы, «плянта́го», каждому известный подорожник. У подорожника цепкие семена. Он подвешивает их к одежде и обуви проходящих и путешествует, так сказать, «чужими ногами». Именно поэтому он и растет больше всего вдоль пешеходных тропинок.

Едва первые европейские переселенцы появились в Америке, вместе с ними, цепко держась за грубую шерсть чулок и юбок, явился туда и подорожник. Скоро удивленные индейцы стали находить эту чуждую, невиданную траву всюду вдоль дорог, по которым проходили их страшные гонители. И они прозвали ее «следом белого»; плоские листья ее громко кричали им: «Берегись! Тут шел бледнолицый!»

Слово как подорожник: оно никуда не может пойти само. Но его всюду проносят люди. И нередко они уходят, а оно остается, как верный свидетель: тут были они!