Семья Тибо (Том 1) - Роже дю Гар

- Как ты думаешь, нам с тобой будет хорошо здесь вдвоем? Ответь!

- Да.

- Да ты садись, располагайся поудобнее; бери вон то большое кресло, увидишь, как в нем хорошо. Я пойду займусь чаем. Есть хочешь? Пойди, принеси сюда пирожные.

- Спасибо, я не хочу.

- Зато я хочу!

Ничто не могло испортить Антуану хорошее настроение. Этот труженик и затворник обрел наконец сладостную возможность кого-то любить, защищать, с кем-то делиться. Он беспричинно смеялся. Хмельное блаженство, овладевшее им, располагало его к излиянию чувств, что в обычное время было ему мало свойственно.

- Папиросу? Нет? Ты смотришь на меня... Ты не куришь? Ты смотришь на меня все время так, будто... будто я расставляю тебе сети! Брось, старина, больше непринужденности, какого черта, побольше доверия. Ты ведь уже не в исправительной колонии! Ты все еще мне не доверяешь? Скажи!

- Да нет.

- Тогда в чем же дело? Или ты боишься, что я тебя обманул, вернуться уговорил, а свободы, на которую ты надеешься, не дам?

- Н... нет.

- Чего ты боишься? Жалеешь о чем-то?

- Нет.

- Тогда что же? Что творится в упрямой твоей башке? А?

Он подошел к мальчику; ему хотелось наклониться, поцеловать его, - но он сдержался. Жак поднял на Антуана тусклый взгляд. Видя, что брат ждет ответа, проговорил:

- Почему ты меня об этом спрашиваешь? - И, вздрогнув, почти прошептал: - Какое это имеет значение?

Наступило короткое молчание. Антуан глядел на младшего брата с таким сочувствием, что тому опять захотелось плакать.

- Ты словно болен, малыш, - грустно сказал Антуан. - Но это пройдет, поверь. Только позволь мне заботиться о тебе... Любить тебя, - добавил он робко и не глядя на мальчика. - Мы еще плохо друг друга знаем. Сам посуди, девять лет разницы, ведь это огромная пропасть, пока ты был ребенком. Тебе было одиннадцать лет, а мне двадцать; что общего могло быть у нас? Теперь совсем другое дело. Я даже не знаю, любил ли я тебя раньше; я просто не задумывался над этим. Видишь, как я с тобой откровенен. Но я чувствую, что и в этом произошла перемена. Я очень рад, очень... я даже тронут, оттого что ты здесь, возле меня. Жизнь для нас обоих станет легче и лучше. Не веришь? Пойми ты: теперь, уходя из больницы, я буду спешить домой - к нам домой. Приду - и застану тебя за письменным столом, увлеченного занятиями. Верно? А вечерком спустимся пораньше от отца, сядем каждый у себя, под лампой, а двери оставим открытыми, чтобы видеть друг друга, чтобы чувствовать, что мы тут, по соседству... А то заговоримся, заболтаемся, как двое друзей, так что и спать идти не захочется... Что с тобой? Ты плачешь?

Он подошел к Жаку, присел на подлокотник кресла и, после недолгого колебания, взял его за руку. Жак отвернул заплаканное лицо, стиснул руку Антуана и долго не отпускал, лихорадочно сжимая.

- Антуан! Антуан! - воскликнул он наконец сдавленным голосом. - Если б ты только знал, что со мной было за этот год...

Он так отчаянно зарыдал, что Антуан не решился ни о чем спрашивать. Он обнял брата за плечи и нежно прижал к себе. Однажды, в сумраке фиакра, во время их первого разговора по душам, ему уже довелось испытать это ощущение пьянящей жалости, этот внезапный прилив силы и воли. С тех пор довольно часто приходила ему в голову мысль, которая сейчас обрела вдруг странную четкость. Он встал и принялся шагать из угла в угол.

- Послушай, - начал он в каком-то необычном возбуждении, - я и сам не знаю, почему я с тобой об этом сегодня говорю. Впрочем, у нас будет случай еще вернуться к этой теме. Понимаешь, о чем я думаю, - о том, что мы с тобой братья. Оно как будто и пустяк, но в этом коренится что-то совершенно новое и очень важное для меня. Братья! Не только одна кровь, но одни корни от начала времен, общие соки, общий порыв! Мы не только два индивидуума, Антуан и Жак, мы двое Тибо, мы - Тибо. Понимаешь, о чем я? Это даже страшно ощущать в себе этот порыв, один и тот же порыв, порыв Тибо. Понимаешь? Мы, Тибо, - не такие, как все люди вокруг. Я даже думаю, что в нас есть нечто, чего нет в остальных, - потому что мы - Тибо. Где бы я ни был, в коллеже ли, в университете, в больнице, я всюду ощущал себя одним из Тибо, существом особым, не решусь сказать высшим, хотя почему, почему бы и нет? - да, существом высшим, обладающим силой, которой нет у других. Ты когда-нибудь задумывался над этим? Разве в школе, каким бы ты ни был лодырем, ты не чувствовал того внутреннего порыва, который сообщал тебе превосходство - в смысле силы - над всеми другими?

- Да, - выговорил Жак; он уже больше не плакал.

Он разглядывал Антуана со страстным любопытством, и его лицо выразило вдруг такой ум и зрелость, словно он стал старше на десять лет.

- Я уж давно это заметил, - опять заговорил Антуан. - В нас заключено, вероятно, какое-то необычное сочетание гордости, буйства, упрямства и бог знает чего еще. Да вот, возьми отца... Но ты его по-настоящему не знаешь. Впрочем, с отцом - случай особый. Так вот, - продолжал он, помолчав, и сел напротив Жака, наклонившись вперед и упираясь руками в колени, как это делал г-н Тибо, - я хотел тебе только сказать, что эта тайная сила непрерывно проявляется в моей жизни, не знаю, как это лучше выразить, проявляется наподобие волны, вроде тех глубинных валов, которые вдруг нас вздымают, когда мы плывем, и несут на себе, позволяя вмиг преодолеть огромное расстояние! Ты сам убедишься! Это чудесно. Но нужно уметь этим пользоваться. Когда обладаешь такой силой, нет ничего невозможного, ничего трудного в жизни. И в нас она есть, эта сила, в тебе и во мне. Понимаешь? Вот, например, я... Но не будем сейчас обо мне... Поговорим о тебе. Для тебя пришло время измерить эту силу, живущую в тебе, познать ее, овладеть ею. Ты потерял много времени, но ты его наверстаешь одним махом, если только захочешь. Хотеть! Далеко не все люди способны хотеть. (Впрочем, я сам это понял только недавно.) Лично я способен хотеть. И ты тоже способен. Все Тибо способны хотеть. Поэтому-то нам, Тибо, любой труд по плечу. Обогнать других! Утвердить себя в жизни! Это необходимо. Необходимо, чтобы эта сила, сокровенная сила нашей природы, наконец проявила себя! В тебе и во мне древо Тибо должно расцвести. Расцветший род! Ты это понимаешь?

Жак все так же, не отрываясь, с мучительным вниманием смотрел на Антуана.

- Ты это понимаешь, Жак?

- Ну конечно, понимаю! - почти выкрикнул он.

Его светлые глаза сверкали, в голосе билось раздражение, уголки рта сложились в странную гримасу, - можно было подумать, будто он сердится на брата за то, что тот взбаламутил его душу. Его словно передернуло мгновенным ознобом, потом лицо погасло и на него легла маска крайней усталости.

- Ах, оставь меня! - проговорил он вдруг и уронил голову на руки.

Антуан замолчал. Он разглядывал брата. Как похудел, побледнел он за эти две недели! Рыжие волосы были коротко острижены, и особенно резко бросалась в глаза неправильность черепа, оттопыренные уши, худая шея. Антуан заметил прозрачность кожи на висках, серый цвет лица, круги под глазами.

- Отучился? - спросил он без обиняков.

- От чего? - пробормотал Жак.

Ясный взгляд потускнел. Мальчик, краснея, попытался изобразить удивление.

Антуан не ответил.

Время шло. Он посмотрел на часы и встал; в пять часов начинался второй обход. Он не сразу решился сказать брату, что оставляет его до ужина одного; но, вопреки ожиданию, Жак воспринял его уход едва ли не с удовольствием.

В самом деле, оставшись один, он ощутил облегчение. Сперва ему захотелось осмотреть квартиру. Но в прихожей, при виде запертой двери, его охватило необъяснимое беспокойство; он опять закрылся в своей комнате. До сих пор он даже не разглядел ее как следует. Наконец-то увидел букетик фиалок, ленточку. События дня перепутались у него в голове, - встреча с отцом, разговор с Антуаном. Он повалился на диван и опять заплакал; отчаянья больше не было; нет, он плакал теперь потому, что бесконечно устал, и еще из-за комнаты, из-за фиалок, из-за отцовской руки на затылке, из-за доброты Антуана, из-за всей этой новой и неведомой жизни; он плакал оттого, что все наперебой толковали ему о своей любви, оттого, что теперь все начнут им заниматься, с ним говорить, улыбаться ему; оттого, что придется всем отвечать; оттого, что его покою пришел конец.

Чтобы переход Жака к новой жизни был более плавным, Антуан отложил его возвращение в лицей до октября. Вместе со своими бывшими однокурсниками, ныне преподавателями университета, он выработал программу повторительных занятий, которые должны были постепенно вернуть мальчику утраченные навыки умственной работы. За дело взялись трое преподавателей. Это были молодые люди, друзья. Ученик-вольнослушатель работал регулярно, в меру своих сил, насколько хватало внимания. Вскоре Антуан с радостью убедился, что месяцы заточения в исправительной колонии нанесли мыслительным способностям брата гораздо меньший урон, чем он опасался; в некоторых отношениях его ум стал в одиночестве даже более зрелым, и если поначалу дело продвигалось довольно медленно, то вскоре успехи брата превзошли все ожидания Антуана. Свою независимость Жак использовал с толком и не злоупотреблял ею. Впрочем, Антуан, не говоря об этом отцу, но с молчаливого согласия аббата Векара, решил пренебречь неудобствами, связанными с предоставленной Жаку свободой. Он сознавал богатство этой натуры и понимал, что будет гораздо полезнее, если дать ей развиваться самостоятельно, не ставя лишних препон.