Андроид Каренина - Лев Толстой

Прочтя сообщение, он поднял на нее глаза, и во взгляде его не было твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде думал об этом. Она знала, что, что бы он ни сказал ей, он скажет не все, что он думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута. Это было не то, чего она ждала.

— Ты видишь, что это за человек, — сказала она дрожащим голосом, — он…

И пока эти ужасные мысли бегали по кругу в ее голове, прозрачная оболочка наползла на Анну, спустилась вдоль ног и, как затянутый бечевой мешок, сомкнулась внизу.

Вронский не слышал того, что говорила ему Анна, и уж тем более не видел, что вся она оказалась вдруг в прозрачном пузыре. Горделиво отвечая на письмо, светящееся на мониторе Андроида, он говорил:

— Я радуюсь этому, потому что это не может, никак не может оставаться так, как он предполагает.

— Мой муж играет нами, — сказал Анна. Она чувствовала, что судьба ее решена, и это чувство делало все предложения Вронского ненужными.

— Не может продолжаться. Я надеюсь, что теперь ты оставишь его. Я надеюсь, — он смутился и покраснел, — что ты позволишь мне устроить и обдумать нашу жизнь. Завтра… — начал он.

— А сын? — продолжала Анна. — Что будет с моим ребенком? — Она содрогнулась, потеряла равновесие и упала на прозрачное дно невероятно тонкой и прочной сферы, которая, как вдруг осознала Анна, начала медленно поднимать ее прочь от земли.

— О, боже! — вскрикнул Вронский, наконец заметив, что происходит. — Анна, ты паришь!

— О, боже! — вскрикнул Вронский, наконец осознав, что происходит. — Анна, ты паришь!

Это странное средство передвижения, уносившее Анну все выше и выше, словно бы поняло, что его раскрыли, и тотчас же прибавило ходу. Оттолкнувшись мощными задними ногами, Лупо попытался допрыгнуть до шара, однако тот был уже слишком высоко.

Анна воздела руки над головой и произнесла:

— Да будет так! Моя судьба решена. Я должна была оставить его, но я не хочу и не буду делать этого!

Вронский бросился к тому месту, откуда взлетел шар. Он лихорадочно пытался понять, во-первых, как спустить шар обратно и освободить Анну, не повредив ее, и во-вторых — неужели СНУ решило убить Анну, наслав на нее сначала божественные уста, а теперь и этот пузырь-клетку? И если да, то по какой причине?

Лупо громко завыл, в то время как летающая тюрьма поднималась все выше и выше, влекомая холодным ветром. Вронский присел на корточки, вынул кинжал из голенища сапога и прицелился — он знал, что дана была всего одна попытка. Лупо вытянул губы в форме буквы «О» и завыл свою боевую песню, направив контролируемую волну звука прямо на парящую клетку Анны. Это остановило движение пузыря и позволило Вронскому найти нужную точку на его поверхности. Затем, точным движением кисти он послал кинжал прямо в мягкую плоть пузыря.

Если бы он бросил на сантиметр выше, кинжал улетел бы в сад, ниже — клинок отскочил бы от стенки шара, не причинив ему никакого вреда, или, что хуже всего, впустил в себя острие, и уже Анна приняла бы его в свое тело. Андроид Каренина тревожно смотрела за полетом клинка.

Удача!

Сияющее лезвие, оставляя после себя хвост из искр, разрезав воздух, достигло цели. Оно попало ровно в верхнюю точку сферы, в то место, которым шар крепился к дереву. СНУ был известен своими роботами, так называемыми однокнопочными устройствами: это были машины с одним-единственным нервным центром, отвечавшим за все их действия. К счастью для Вронского, тут же находился и центр управления полетом. В ту секунду, когда кинжал вонзился в этот маленький нервный узел, пузырь взорвался — Анна полетела вниз прямо в руки Андроида Карениной, которая предусмотрительно стояла точно под пузырем.

— Лучше бы ты не спасал меня, — сказал она с притворной решительностью, с какой говорила и после того, как чуть не попала в божественные уста.

— Чтобы ты умерла? Чтобы принести себя в жертву СНУ?

— Все лучше, чем то положение, в котором мы сейчас находимся. — Она посмотрела ему в глаза, и впервые они слушали и слышали друг друга. — Я не могу потерять сына.

— Но ради бога, что же лучше? Оставить сына или продолжать это унизительное положение?

— Для кого унизительное положение?

— Для всех и больше всего для тебя.

На протяжении всего разговора Лупо крутился у дерева, нюхал землю и собирал остатки пузыря для дальнейшего расследования.

— Ты говоришь унизительное… не говори этого. Эти слова не имеют для меня смысла, — сказала она дрожащим голосом. Ей не хотелось теперь, чтобы он говорил неправду. Ей оставалась одна его любовь, и она хотела любить его.

— Ты пойми, что для меня с того дня, как полюбила тебя, все, все переменилось. Для меня одно и одно — это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя так высоко, так твердо, что ничто не может для меня быть унизительным. Я горда своим положением, потому что… горда тем… горда… Она не договорила, чем она была горда. Слезы стыда и отчаяния задушили ее голос. Она остановилась и зарыдала.

Вронский почувствовал тоже, что что-то поднимается к его горлу, щиплет ему в носу, и он первый раз в жизни почувствовал себя готовым заплакать. Он не мог бы сказать, что именно так тронуло его; ему было жалко ее, он чувствовал, что не может помочь ей, и вместе с тем знал, что он виною ее несчастья, что он сделал что-то нехорошее.

— Разве невозможен развод? — сказал он слабо. Она, не отвечая, покачала головой. — Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?

— Да; но это все от него зависит. Теперь я должна ехать к нему, — сказала она сухо.

Ее предчувствие, что все останется по-старому, не обмануло ее.

— Во вторник я буду в Петербурге, и все решится.

— Да, — сказала она. — Но не будем больше говорить про это.

Карета Анны, которую она отсылала и которой велела приехать к решетке сада Вреде, подъехала. Анна простилась с ним, и Андроид, осторожно подсадив ее, закрыла дверцу, и они отправились домой.

Глава 10

В понедельник было обычное заседание Высшего Руководства Министерства. Алексей Александрович вошел в залу заседания, поздоровался с членами и председателем, как и обыкновенно, и сел на свое место, положив руку на приготовленные пред ним бумаги. В числе этих бумаг лежали нужные ему справки и набросанный конспект того заявления, которое он намеревался сделать. Впрочем, ему и не нужны были справки. Он помнил все и не считал нужным повторять в своей памяти то, что он скажет. Он знал, что, когда наступит время и когда он увидит пред собой лицо противника, тщетно старающееся придать себе равнодушное выражение, речь его выльется сама собой лучше, чем он мог теперь приготовиться. Лицо его нашептывало ободряющие слова где-то в подсознании, уверяя, что содержание его речи было так велико, что каждое слово будет иметь значение. Между тем, слушая обычный доклад, он имел самый невинный, безобидный вид. Никто не думал, глядя на его монокль, который он несколько напыщенно носил на здоровом глазу, и на его с выражением усталости набок склоненную голову, что сейчас из его уст выльются такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят членов кричать, перебивая друг друга, и председателя требовать соблюдения порядка.

Когда доклад кончился, Алексей Александрович своим тихим тонким голосом объявил, что он имеет сообщить некоторые свои соображения относительно следующих фаз Проекта, над которым шла работа. Внимание обратилось на него. Каренин откашлялся и, не глядя на своего противника, но избрав, как он это всегда делал при произнесении речей, первое сидевшее перед ним лицо — маленького смирного старичка, не имевшего никогда никакого мнения в комиссии, начал излагать свои соображения.

— Всем тем, кто наравне со мной работали над этим Проектом, известно, что первая фаза нашего высокого эксперимента увенчалась полным и безоговорочным успехом.

ДА, УВЕНЧАЛАСЬ, — прошипело Лицо, — ДА, Я И ЕСТЬ УСПЕХ.

— Все, что касается второго этапа, уже подготовлено под моим руководством в подземном офисе Московской Башни. Новые прототипы роботов, как я и планировал, будут усовершенствованы по трем пунктам: внешний вид, возможности машины и степень проявления преданности тому или иному человеку.

Этот набор из нейтральных (с первого взгляда, но на деле сулящих многое) слов вызвал взрыв аплодисментов у сторонников Каренина. Но когда дело дошло до обсуждения третьей фазы Проекта, в которой все роботы III класса будут собраны вместе для коррекции их схем с учетом новых стандартов, его противник вскочил и начал возражать. Стремов настаивал, что обновить робота можно будет только с согласия и по желанию его владельца.

Стремов, давний политический оппонент Каренина, был седоватый, но еще бодрый мужчина пятидесяти лет, отталкивающей наружности, однако же с умным и волевым лицом. Он громко и долго говорил, напомнил собравшимся о «древнем праве» и «уникальной связи, устанавливающейся между человеком и его роботом-компаньоном». В общем, произошло бурное заседание.