Слишком поздно - Алан Милн

Кен два месяца влачил жалкое существование в конторе неподалеку от Стрэнда. Ему открылся главный недостаток юридического образования: в конце концов неизбежно становишься юристом. Кену это занятие совсем не понравилось. Кто-то ему сказал, что в министерстве есть департамент, куда берут исключительно юристов. Пожалуй, впервые в жизни долготерпеливый Кен взбунтовался, подал в отставку, два месяца трудился в поте лица и поступил на службу в Отдел по налогам на наследство. Теперь он вздохнул спокойно: будущее решено раз и навсегда. Каждый день в час пополудни я шел пешком по Флит-стрит по направлению к Стрэнду, а Кен шел от Сомерсет-Хауса в сторону Флит-стрит, мы встречались и вместе обедали.

Однажды я написал о Кене и его коллегах,

…что в департаменте сбираются беспечноИ сплетни светские мусолят бесконечно.Искусство и театр дотошно обсудив,Обедают до трех, но — кончен перерыв.Работа ждет… и, написав едваНа бланке форменном священные слова:«Почтенный сэр, позвольте сообщить,Что через год-другой вас могут известитьО мерах, принятых по вашему прошенью»…Все разбегаются в единое мгновенье.

Кен нашел в этом стихотворении всего одну неточность: в их департаменте письма начинали просто «сэр», без «почтенный».

В то время, о котором я рассказываю, я лишился возможности прогуливаться с Кеном по Флит-стрит. На банковском счету осталось всего-навсего двадцать фунтов, и пришлось мне искать жилье подешевле. Я дал объявление в газете: «две немеблированные комнаты с ванной и центральным отоплением», получил несколько предложений касательно двухкомнатных меблированных квартир в Пондерс-Энд и уютных особнячков на Парк-лейн, отверг все варианты в Сент-Джонс-Вуд и в конце сентября обосновался в Челси. В наше время Веллингтон-сквер в Челси — район весьма престижный, и когда я рассказываю друзьям, что жил там когда-то, они думают, что я с тех пор спустился ниже по общественной лестнице. На самом деле в 1904 году эта местность была совсем не фешенебельной. Я жил в доме полицейского сержанта, платил десять шиллингов в неделю за две комнатки под самой крышей и каждое утро спускался вниз, в ванную — раньше это было нечто вроде зимнего сада с выходом на задний двор. Гостиную украшали газокалильная сетка и постоянный запах газа, этажом ниже обитала певичка из мюзик-холла, а на лестнице мельтешили сержантские дети. Я доплачивал семь пенсов за завтрак, а обедал и ужинал вне дома. Жена сержанта, крупная приветливая женщина, смущала меня своей материнской добротой (при таком огромном опыте она, должно быть, ко всем относилась по-матерински). Муж ее был когда-то чемпионом Британской империи по стрельбе из револьвера или что-то в этом роде, о чем свидетельствовали две мишени в рамках на стене прихожей — одна для правой руки, другая для левой. На Веллингтон-сквер мне жилось счастливо и интересно.

В «Панче» стали платить чуть больше. Время от времени мои статьи печатали в «Дейли ньюс», и за них я получал две гинеи вместо одной. За статью в «Вестминстер газетт» заплатили три гинеи — самый высокий пока что мой гонорар. Такое событие нельзя было не отметить вместе с Кеном, и в результате размер гонорара уменьшился до двух гиней.

Семнадцатого января 1905 года я пошел в банк получать свои еженедельные два фунта. Этого мне как раз хватало на самое необходимое: четырнадцать шиллингов за комнаты и завтрак, еще четырнадцать — на обеды и ужины да два шиллинга за уголь. Остается еще десять шиллингов в неделю на автобус, чай, писчую бумагу, на врача, дантиста, спорт, одежду, поездки за город и клубные подписки. Подписки-то меня и сгубили. Я в тот день обедал с Кеном, и за деньгами мы пошли вместе — банк был тут же, на Флит-стрит. Я гордо сказал, что у меня на счету почти шесть фунтов. Кассир взял чек, ушел куда-то и вернулся с управляющим. Управляющий очень деликатно сообщил, что у меня перерасход. Я возмутился. Управляющий напомнил: я подписал чек на шесть гиней для Национального либерального клуба — так вот по этому чеку только что заплачено.

Я сказал:

— А-а…

Что еще тут скажешь? Мы немного помолчали. Управляющий спросил, намерен ли я в ближайшее время положить деньги на счет. Я мог с полной убежденностью ответить «нет», поскольку гонораров до конца месяца ждать не приходилось. И тут я вспомнил, что назавтра у меня день рождения. В прошлом году отец прислал в подарок пять фунтов. Может, и теперь пришлет? Я с достоинством объявил, что завтра внесу громадную сумму в пять фунтов, и мне оплатили чек.

Наутро мне в самом деле доставили пять фунтов, а за ними, к моему ужасу, через пару дней последовали еще пять. Руди Леман, в каком-то смысле толкнувший меня на писательский путь, живо интересовался моими успехами, и я постоянно сообщал ему свежие новости. Я ему описал в юмористическом ключе эпопею с банком, и он в ответ прислал чек на пять фунтов: «Заплатите, когда ваш баланс придет в норму». Он был потрясающе добр, но я не настолько нуждался в деньгах и к тому же страшно не любил одалживаться. Так что я их вернул, выждав неделю-другую — якобы за это время мой баланс пришел в норму.

Отныне у меня не было ничего сверх моего заработка. Мне требовалось сто фунтов в год, то есть восемь гиней в месяц. Скажем, три от «Панча», два от «Ньюс», одна от «Сент-Джеймс» — вполне реально. И еще две гинеи набежит от публикаций в других лондонских периодических изданиях, за исключением «Гибберт джорнал» — я совершенно потерял к нему интерес. Что ж, и это вполне реально. А как насчет «Ивнинг ньюс»? Им я еще ничего не посылал. Я послал кое-что в «Ивнинг ньюс». Ч. Э. Бертон, их литературный редактор и самый плодовитый стихотворец в Лондоне, назначил мне встречу.

— Мне понравилась ваша заметка, пойдет в завтрашний номер.

— Хорошо.

— Смешно и ненатужно.

— Я очень старался.

— Не хотите ли писать нам что-нибудь в том же духе каждую неделю?

— Буду счастлив.

— Великолепно!

Я ждал продолжения, но его не последовало.

— Э-э… А сколько… То есть…

— А-а, одну гинею, — ответил он жизнерадостно.

Я молчал.

Он прибавил от широты души:

— Каждую неделю.

— Не слишком много…

— Зато постоянный гарантированный доход. Подумайте, как обрадуется Амелия!

Амелией звали ту девушку, которую я иногда брал с собой на прогулку в «Сент-Джеймс газетт». Я покраснел — не от смущения, поскольку на самом деле никакой Амелии в то время не существовало, а от гордости, что кто-то поверил, будто она настоящая.

— Нельзя ли сделать так, чтобы стало тридцать шиллингов? Тогда я смогу чувствовать, что мои заметки печатаются у вас не от случая к случаю, а на прочной основе.