Сивилла - Флора Шрайбер

Когда Сивилла, которой тогда было четыре года, набралась смелости ответить: «Если хочешь, можешь послать им еду», Хэтти напомнила дочери: «Ты должна быть благодарна за столь многое: прекрасный дом, оба родителя, — (это назойливо повторяемое „оба“ неизменно раздражало Сивиллу), — и тебе уделяют больше внимания, чем любому другому ребенку в городе».

Вновь и вновь, и в детском, и в подростковом возрасте Сивилла выслушивала бесконечные вариации на тему «Ты должна быть благодарна за столь многое» с последующим: «Ты не ценишь ничего, что я для тебя делаю; ты даже не можешь улыбнуться за столом в знак благодарности». Сивилла в таких случаях должна была говорить: «Ты лучшая в мире мать, и я постараюсь исправиться».

Эта «лучшая в мире мать» говорила: «Когда ты опаздываешь из школы, я так беспокоюсь, вдруг тебя убили». Эта «лучшая мать» не разрешала Сивилле плавать, ездить на велосипеде, кататься на коньках. «Если ты поедешь на велосипеде, я буду представлять, что ты лежишь на мостовой, залитая кровью. Если ты пойдешь кататься на коньках, то можешь провалиться под лед и утонуть».

Хэтти Дорсетт сформулировала строгие правила, касающиеся образцового воспитания детей. Нельзя бить ребенка, провозглашала она, если можно избежать этого, и ни при каких обстоятельствах нельзя бить ребенка по лицу или по голове. Хэтти, виртуозно отрицавшая реальность, деформируя ее так, чтобы она вписывалась в ее фантазии, утверждала это вполне убежденно. Именно фокусы, вытворяемые ее психикой, позволяли ей отделять то, что происходило на самом деле, от того, что она воображала. Отделять действие от его идеального представления.

Хэтти любила наряжать дочку и показывать ее знакомым. Стремясь продемонстрировать необычайно рано развивающиеся способности девочки, мать приглашала ее читать гостям книжки и декламировать стихи. Если Сивилла делала ошибку, Хэтти воспринимала это как личную неудачу. Сивилла думала: «Как будто ошиблась мать, а не я».

«Дорогая моя Сивилла, — написала мать в памятном альбоме, посвященном окончанию начальной школы, — живи ради тех, кто любит тебя, ради тех, кто воистину знает тебя. Ради небес, которые улыбаются тебе, ради добра, которое ты можешь сотворить. Твоя любящая мама».

Однако любящая мама в жизни Сивиллы не была похожа на ту женщину, которая организовывала конструктивные игры с тарелкой каши, опасалась, что девочка утонет, и демонстрировала ее способности знакомым. Любящая мать Сивиллы обитала в воображаемом мире, сотворенном Сивиллой, мире, в котором она находила спасение, недоступное ей в реальной жизни.

Любящая мать выдуманного мира жила в Монтане. В этом штате, в котором Сивилла никогда не была, но который представляла своей родиной, у нее было множество братьев и сестер, с которыми она играла.

Мать из Монтаны не прятала кукол Сивиллы в буфет, когда Сивилла хотела поиграть с ними. Не набивала Сивиллу до отказа пищей, извлекая ее потом с помощью клизм и слабительных. Мать из Монтаны не привязывала Сивиллу к ножке пианино, не била ее и не обжигала. Мать из Монтаны не говорила, что Сивилла странная и что только белокурые дети бывают хорошенькими. Мать из Монтаны не наказывала Сивиллу за слезы, не говорила ей, что нельзя никому верить, что нельзя слишком много учиться, что нельзя выходить замуж и сажать себе на шею кучу детей. Эта добрая мать из фантазий разрешала Сивилле плакать, когда была причина для слез, и не смеялась, когда не было причин для смеха.

В присутствии матери из Монтаны Сивилла могла играть на пианино все, что угодно. Эту мать не раздражал шум, и Сивилле не приходилось пытаться бесшумно высморкаться или прокашляться. При матери из Монтаны Сивилле разрешалось чихать.

Мать из Монтаны не говорила: «Ты никогда не вырастешь хорошей девочкой, если с малых лет плохая», не доводила Сивиллу до головных болей своими несправедливыми поступками. Мать из Монтаны никогда не говорила: «Никто тебя не любит, кроме матери», доказывая эту любовь причинением боли. Место, где жила эта мать, было не просто зданием; это был в полном смысле слова дом, где Сивилла могла трогать все, что угодно, и не должна была каждый раз после мытья рук дочиста отскребать раковину. Здесь Сивилле не нужно было постоянно искать какие-то подходы к матери, пытаться изменить ее, пытаться завоевать если не ее любовь, то хотя бы благосклонность. Мать из Монтаны была теплой и любящей, всегда целовала Сивиллу, обнимала ее. С ней Сивилла чувствовала себя желанной.

В доме матери из Монтаны Сивилле никогда не говорили: «Твои подруги тебе не чета», утверждая одновременно: «Ты ничего не умеешь делать, ты ни на что не способна. Никогда тебе не стать такой, как мой отец. Мой отец был героем Гражданской войны, мэром города, одаренным музыкантом. Он был всем. Моя дочь и его внучка не должна быть такой, как ты. Господи, и зачем ты мне такая?»

Поведение Хэтти Дорсетт, как оно представлялось по материалам анализа дочери, выглядело для доктора Уилбур чисто шизофреническим. Более того, доктор была убеждена, что эта шизофреничная мать и являлась стержневым корнем, предопределившим диссоциацию Сивиллы на множество «я». Именно поэтому было существенно важно уяснить причины этой шизофрении и понять, что сделало Хэтти такой, какой она стала. В рассказах Сивиллы о ежегодных (до ее девятилетнего возраста) двухнедельных визитах в большой белый дом в Элдервилле, штат Иллинойс, где родилась и провела детские годы Хэтти Андерсон-Дорсетт, доктор смогла найти некоторые подсказки.

Просторный дом Андерсонов населяло семейство, в котором было тринадцать детей: четыре мальчика и девять девочек. Уинстон Андерсон, отец семейства, уважаемый в городе человек и домашний тиран, требовал от своего потомства не только общего послушания и повиновения, но и строго индивидуальных знаков внимания. Эйлин, мать семейства, вынужденная разрываться между множеством детей, не могла уделить достаточного времени ни одному из них. Детям явно не хватало заботы.

Хэтти, высокая стройная девушка с вьющимися рыжеватыми волосами и серо-голубыми глазами, у которой в табеле об окончании средней школы красовалось много оценок «отлично», которая писала стихи, способности которой высоко ценили учителя музыки, поддерживая ее мечту поступить в консерваторию и стать профессиональной пианисткой, потерпела крушение своих надежд, когда ей было двенадцать лет. В этом возрасте отец забрал ее из седьмого класса школы и поставил работать в своем музыкальном магазине. Ей пришлось заменить в магазине одну из старших сестер, которая вышла замуж и уехала. Никаких экономических причин для того, чтобы бросать учебу, никаких существенных аргументов, обосновывающих необходимость отказаться от мечты, не было.

«Самый сообразительный ребенок в классе. Одна из лучших учениц, каких я видела в жизни, — сказала учительница седьмого класса. — Просто преступление забирать ее из школы».

«Необычайный музыкальный талант, — сказала монахиня, обучавшая Хэтти игре на фортепиано. — Она пошла бы далеко, если бы ей дали такую возможность».

Однако такой возможности ей не дали, и обстоятельства, при которых ее лишили этой возможности, были живы в памяти Хэтти. Это произошло однажды вечером, когда Уинстон в своей утепленной домашней куртке сидел в своем особом кресле и курил свою особую сигару. «Завтра ты не пойдешь в школу, — объявил он Хэтти, сверля ее своими угольно-черными глазами. — Теперь ты будешь работать в магазине».

Никто никогда не спорил с отцом, и Хэтти даже не пыталась ему возразить. Она просто начала хохотать. Этот отвратительный хохот продолжал разноситься по всему дому даже после того, как она ушла в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Дождавшись, пока вся семья уснула, она прокралась в гостиную и, отыскав фиолетовую стеганую куртку отца в стенном шкафу, отрезала у нее рукава. Когда на следующий день начались допросы, она заявила о своей невиновности, вышла из дома и прошагала четыре квартала до музыкального магазина. Уинстон приобрел себе новую куртку, точно такую же, как старая.

В круг обязанностей Хэтти в магазине входила демонстрация пианино. Импровизируя музыку, то есть исполняя ее без нот, она улучшила маркетинговые показатели предприятия отца. Когда изредка в магазин являлся с жалобой покупатель, сумевший выявить в инструменте недостаток, Хэтти с невозмутимым видом возражала: «Я же играла при вас». Если в магазине никого не было, она просто играла и играла. По вторникам после работы она отправлялась в монастырь на очередной урок музыки.

Мечта Хэтти рухнула, а сама Хэтти заболела хореей, заболеванием, выражавшимся в тиках и подергиваниях. Имелись и невротические проявления. Невроз оказался столь жестоким, что члены семьи вынуждены были снимать обувь перед тем, как подниматься по лестнице, чтобы не расстраивать Хэтти. А тарелки на столе приходилось ставить на фланелевые салфетки, поскольку Хэтти не переносила их звона. Хотя эти уступки делались не всегда — как из-за отсутствия взаимной заботы, так и из-за низкого культурного уровня, — их все же старались делать регулярно в течение всего острого периода заболевания.