Преступления страсти. Жажда власти (новеллы) - Елена Арсеньева

Было смешно: насколько ненавидел Заруцкий поляков, настолько же ненавидел и московитов, пренебрегал католической верою, но презирал и православие. Поэтому сколько бы ни приобретал Заруцкий своей легендарной храбростью в битвах с поляками, он терял гораздо больше, когда вновь ополчался против своих и разорял монастыри, грабил церкви, насиловал монахинь…

Его налет на Девичий монастырь близ Москвы заставил Марину чуть ли не визжать от ярости – ну зачем дразнить московитов, которые за своего Бога готовы горло перегрызть?! – и в то же время доставил ей огромную радость. Среди ограбленных до нитки, обесчещенных, разогнанных из монастыря инокинь оказалась старица Ольга… Уж Марина-то отлично знала, кто таится под этим именем! Ведь именно ей была обязана Ксения Годунова тем, что рассталась со своими роскошными «трубчатыми косами», воспетыми даже в песнях, что ее тело, «словно вылитое из сливок», иссохло под монашеской одеждою. Но хоть и бросил Дмитрий – тот, первый, подлинный! – под ноги своей польской невесте страсть к русской красавице, все же ревность никогда не утихала в сердце себялюбивой шляхтянки. И, может быть, она впервые почувствовала себя отмщенной, когда услышала о бесчинствах донцов в Девичьем монастыре.

Однако тут же вещее сердце сжалось, предчувствуя, как тот разбой аукнется для имени и славы Заруцкого.

Конечно, имя дочери Бориса Годунова, полузабытое имя, уже мало что означало для русских людей. Но такими вроде бы незначительными «каплями» постепенно переполнялась чаша терпения. И скоро ярость народа должна была перехлынуть через край, обратившись равным образом и против чужеземцев, и против «своих» разбойников.

Марина поняла: это случилось, когда в Нижнем Новгороде начало собираться ополчение. Опасный Ляпунов к тому времени был уже мертв, однако новые имена, Минина и Пожарского, предводителей нижегородского ополчения, вскоре сделались новыми кошмарами снов Марины.

По шляхетскому пренебрежению к «быдлу», «холопам», она относила торгового человека Кузьму Минина на второе место. Гораздо сильнее беспокоила ее обаятельная личность князя Дмитрия Пожарского. Его надо было сжить со свету – на меньшее ни Заруцкий, ни сама Марина никак не соглашались.

Атаман нашел среди своих донцов двух верных, лихих людей – казаков Обрезку и Стеньку. Затесавшись в ополчение, те отыскали сообщников среди близких ко князю людей. Всего в заговоре было человек семь, причем один из них, из числа самых близких Пожарскому, казак Роман, жил на подворье князя и служил ему. Долго выбирали случай убить князя, и вот наконец сговорились.

Пожарский был в съезжей избе; затем вышел во двор и начал рассматривать пушки, какие из них пригодятся для похода на Москву. Роман схватил князя за руку, чтобы придержать его, а из толпы, окружавшей Пожарского, вырвался Стенька. Замахнулся ножом на князя, стоявшего к нему спиной, однако тот именно в это мгновение отодвинулся (не видя убийцу – вот уж воистину Бог спас!), и удар Стеньки пришелся по руке Романа, который упал и завопил от боли. Пожарский сперва подумал, что казака ранили в толпе нечаянно, но тут люди закричали: «Тебя хотят убить, господин!»

Ратные и посадские сбежались, повязали Стеньку, начали мучить. Он во всем сразу сознался, указал и на сообщников. Народ хотел всех немедля предать смерти, однако Пожарский велел держать их для обличения Заруцкого. Хитрый донец пытался выдавать себя за сообщника ополченцев, но тут стало ясно, что с таким сообщником вязаться – все равно что выпустить волка пастись вместе с ярками.

Теперь Заруцкому никакой веры ни у кого не было. Умудрился Иван Мартынович окончательно разладить и с поляками, страшно расправившись с теми из них, которые были в его войске и склоняли казаков отложиться от мятежного атамана.

И тут случилось событие, которое стало истинным горем для таких воронов, как Заруцкий, но добрых людей преисполнило надежды: в Москве созвали избирательный собор. Долго судили да рядили, но наконец решились звать на царство молодого Михаила Романова, сына Филарета – Федора Никитича Романова. Ведь к той поре умер в польском плену бывший царь Шуйский!

Теперь из обыкновенных разбойников люди, подобные Заруцкому, стали врагами державы, государевыми преступниками. Надо было уносить ноги как можно дальше от Москвы – зализывать раны, набираться новых сил.

Метнувшись из Калуги в Михайлов, а потом предав город, непокорный ему, огню, Заруцкий вместе с Мариной, сыном Иваном, ее маленьким двором и двумя сотнями казаков прорвался до Воронежа, на Дон, но не удержался и там. Ринулся с остатками своих сил к Астрахани, взял ее нахрапом, убил воеводу и стал там править.

Немного отдышавшись и убедившись в подобии некоторой безопасности, Иван Мартынович с Мариной опять стали размышлять, как бы добраться до власти. Задумали они накликать на Русь персидского шаха Аббаса, втянуть в игру и Турцию, поднять юртовских татар, ногаев, волжских казаков, стянуть к себе все бродячие шайки черкесов и русских воров Московского государства и со всеми идти вверх по Волге, покорять своей власти города. Нужны были немалые деньги, но Заруцкий покорил своей власти рыбные учуги и ловли и обратил их в свои доходы, лишив Московское государство весьма богатого источника.

Любое сопротивление – даже попытка его! – в Астрахани подавлялось безжалостно и страшно. Людей хватали, мучили огнем, топили заживо. Дня не проходило без казни…

Тем временем едва возникшая государственная власть в России взялась за искоренение всяческого воровства и разбоя. Сначала меры были предприняты кроткие – направлены грамоты к Заруцкому и подобным ему людям: либо разбои прекратить и сдаться, либо ослушников ждет царский гнев и Божие взыскание в день Страшного суда. Одновременно пошли грамоты в ближние к Астрахани города, донским, волжским, яицким казакам с наказом не верить ни в чем «злодейской прелести Ивашки Заруцкого и Сендомирской дочери», быть в единении с Московским государством и идти в государеву службу.

Марине порою чудилось, что она стоит на крохотном пятачке зеленой травы, а вокруг все объято огнем. И шагнуть за спасением некуда, и огонь все ближе и ближе. Она чуяла, что часы ее отважного и безумного любовника сочтены, и каждый день жила под страхом мятежа – такого же, какой пережила однажды в Москве. Больше всего боялась она теперь набатного звона, оттого и запретила в Астрахани бить в колокола: якобы оттого, что ее сын-царевич пугается звона.

За то царевича втихомолку звали в Астрахани ворёнком, и ненависть к «польской безбожнице» еще пуще выросла.