Не от мира сего - Александр Бруссуев

— Ну и балаган эта ваша хваленая Правда! — сказал Сампса.

— Любой суд всегда был, есть и всегда будет балаганом! — пожал плечами Садко, подливая в стаканы бражку. — Судьи-то кто?

10. Начало пути

Илейко двигался на север. Все ближе делалась загадочная Pohjola (Север, в переводе, примечание автора). Все дальше Новгород, где его — ни сном, ни духом — ловили, как государственного преступника.

Все богатство, отнятое у разбойников он забрал тут же, по расставанию с Сампсой. По весу получалось вполне прилично. С собой таскать было нецелесообразно, оставлять под камнем — глупо. Он еще не знал, что хитрый церковный делец Игнатий Лойола придумал для крестоносцев целую систему ростовщичества, когда за процент малый каждый мог сдать на хранение свои сокровища, чтобы потом где-нибудь в другом месте снять со своего "счета" необходимые средства. Учила Библия не давать деньги в рост, но, видимо, некоторые попы читали ее задом-наперед. Да все равно, если бы знал, святошам бы свои, добытые в неравной борьбе, средства не доверил. Что есть — то есть!

Поэтому он к утру добрался до Леонидова креста, вырыл под ним ямку и опустил в нее мешочек. Самый лучший способ хранения — это довериться Земле. Она распорядится, что важнее: сохранить, или отторгнуть.

Уже закапывая, вспомнил, что дома всегда мечтал зарыть свой клад в корнях "аполлоновских" сторуких сосен, чтобы вырыть через год. Посмотреть, что из этого выйдет, очистятся ли деньги от скверны. Да мешали всегда три обстоятельства: первое — он не мог ходить, второе — у него не было денег и третье — деньги вряд ли чем можно очистить. Людская жадность настолько въедлива, что нужны не одни десятилетия, чтобы она впиталась землей. А удастся подобное — ценность денег пропадет, как таковая. Жадность и деньги — взаимодополняющие понятия.

То же самое и с драгоценностями, только сюда добавляется еще и алчность.

Зараза, как показалось, тоже вздохнула с облегчением, когда они отъехали от разоренного Соловьиного гнезда на достаточное расстояние. Вся природа там испоганилась человеческими страданиями и злобой. Зарастет пожарище крапивой, покроется кустами и деревьями, но призраки убиенных разбойников по ночам будут донимать припозднившихся путников своими вздохами и тоскливыми воплями. И пуще всех будет выть поганый пес Дихмат — он уже при жизни отрепетировал и поставил себе голос: "Аааа-ааа!"

Однако вокруг расцветала жизнь броской зеленью грядущего лета, душевными перепевами пернатых певцов и ласковым ветерком, который гладил по волосам. Чуть ли не под копыта лошади выскакивали лисы, досадливо щелкали треугольными пастями и убегали в заросли какой-то кошачьей поступью: подняв плечи и часто-часто семеня лапами. Лисий край, что ли? Илейко поймал себя на мысли, что совсем не думает ни о прошедшей битве, ни о расставании с Сампсой. Вообще ни о чем не думает. А это плохо.

Он попытался сосредоточиться на лисах, но ничего толком не придумал. Только то, что мясо у них ядовитое, ведут себя они вызывающе, и наглость их не знает границ.

Илейко очнулся, встряхнул головой и вытащил из-под себя затекшие руки. Кровообращение восстанавливалось, пальцы начало покалывать, как иголками. Откуда-то сверху фыркнула Зараза, но ее саму видно не было. Только четыре ноги, обутые в копыта, были совсем рядом — протяни руку и можно коснуться. Почему же так плохо видно? Словно в тумане. А и был туман. А еще был закат, точнее — солнце уже село.

Подкрадывалась ночь, но куда же, в таком случае, подевался день? Он выехал с восходом, но ничего больше вспомнить не мог. Только лисы, прыгающие под ноги лошади и скалящие свои насмешливые морды. А вот и одна из них, только какая-то неживая. Не мудрено — досталось ей копытами порядочно. Да вообще вся земля вокруг изрыта, словно Зараза целый день плясала свой ритуальный лошадиный танец. Только в том месте, где лежал он сам — почва не тронута.

Внезапная дикая догадка заставила покрыться все тело липким потом. Ноги! Он совершенно не чувствует ног! Илейко потрогал их руками — на месте, не отвалились. Неужели Зараза своим телодвижениями опять обездвижила его?

Он, в совершенном отчаянье, встал на карачки и выполз из-под лошадиного брюха, кое-как поднялся и приготовился горевать. Зараза скосила на него свой мудрый взгляд и ткнулась мордой в плечо.

"Ах ты, мудрая скотина!" — мысли лива метались, не успевая добиться их осознания. — "Так я могу передвигаться!" Он, медленно переставляя, конечности, обошел вокруг лошади, заново радуясь обретенной возможности ходить. Точнее — неутраченной возможности. Жизнь прекрасна. Только что же произошло?

Словно в ответ, в кустах разочарованно затявкали лисицы.

— Вот я вас! — Илейко сделал резкий жест, имитирующий нападение.

Звери дали стрекоча, без всякого разбора, с треском, ломясь сквозь сучья. Какой-то непонятный двуногий — то помирает, то оживает. Так нельзя, так в животном мире не принято. Разве что для того, чтобы приманить добычу. Лисы поняли это и, заметая невидимые следы пышными хвостами, умчались прочь. Туда, где можно ловить зайцев и мышей, или, положим, полакомиться каким-нибудь околевшим от старости или травм лосем.

Двигаться дальше ночью Илейко не собирался, да и не мог, по большому счету. Все его тело болело, каждая мышца, каждое сухожилие. Он заставил себя собрать хворосту, запалил костер и улегся подле, совершенно обессиленный. Упадок сил был неожиданным, но вполне объяснимым: затраты жизненной энергии должны восполняться. Об этом-то лив и не подумал. Он кое-как поставил вариться мясной бульон, чтобы дать себе пищу, хотя есть, в общем-то, совсем не хотелось.

Вялость и равнодушие были столь велики, что оставалось надеяться только на Заразу, как на защитника. Смогла же она справиться с лисами. Хотя, чего уж там лукавить, самая большая надежда была на то, что никто и ничто не позарятся на ослабшего до полной беспомощности богатыря.

Опустив голову на снятое с лошади седло, лив временами впадал в забытье, очухиваясь лишь тогда, когда бульон начинал шипеть, выплескиваясь на уголья. Тогда он со стоном мешал ложкой свое варево, подкладывал дрова и снова, обессиленный, откидывался на седло.

По ночному лесу кто-то бегал, кто-то кого-то ел, кто-то, поедаемый, издавал предсмертный визг. Так всегда бывает в темноте. Кажется, что вокруг кишмя кишат опасные твари, и каждая точит свой острый зуб, чтобы пробраться к костру и перекусить яремную вену у ненароком забывшегося путника. На деле же один какой-нибудь зверь просто для острастки устраивает сольное выступление, изображая и охотника, и жертву. И величиной тот зверь с полмизинца.

Но Илейко об этом не думал. Его, подорванные былой схваткой, силы требовали восполнения. Только сон, еда и тепло могли ему помочь. Поэтому его совсем мало трогали лесные звуки, он выпил, обжигаясь, бульон, проглотив, не жуя, кусочки вяленого мяса в нем, добавил дров и, завернувшись в одеяло из шкур, выпал из реальности.

Когда костер начал тухнуть, под ближайшей раскидистой елью зажглись кровавым цветом чьи-то глаза. На сей раз это не были два приблудившихся светлячка, это было что-то не доброе и не злое, то есть, безразличное.

В лесу всегда следует вести себя очень осторожно. Лишние слова, а особенно — бранные всегда возвращаются к их произнесшему. Нельзя творить зло, потому что и оно, усилившись, доставит потом много беспокойств. Лес живет, как единый организм, у него — гармония. Эту гармонию трудно нарушить. Но нет ничего неподвластного человеку. Все об этом знают, но мало кто задумывается. Поэтому государевы люди, наслаждающие себя правом казнить и миловать, так неохотно посещают лес. А если ходят, презрев инстинкт самосохранения, то обязательно выносят из чащи на себе какую-нибудь гадость, которая, в конце концов, проявляется на близких, детях и в их самих. Избавиться от этого можно, по крайней мере, можно попытаться. Но нет таких государевых приспешников, мнящих себя богами, которые способны сказать простое слово "Прости".

А если где-то в лесу проливается человеческая кровь, то не только звери собираются на ее запах. Есть существа пострашнее, и страшны они тем, что не каждый может их видеть. А вот почувствовать — каждый.

Если глаза — зеркало души, то кровь — и есть, наверно, самая главная характеристика этой самой души. Кровные братья и сестры — не обязательно родственники, но обязательно имеют одинаковые жизненные ценности. Посмотреть на любой городской базар — будто с одного теста слепленные жадные до невозможности, едва умеющие считать и писать, личности. Ум в этом деле — не главное, даже, пожалуй, нечто вредное. Значит, кровь у них одна, жидкая и смердящая. Не кровь, а ослиная моча. "Иисус пришел в Иерусалим и нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул" (Евангелие от Иоанна, гл. 2). Кровь у Иисуса другая, вскипела при увиденном непотребстве. А храм — совсем не огороженная стенами постройка. Храм — это мир, где нет запретных для Веры территорий. Вот поэтому за кровью Христа охотились, потому что она — ценность. "Кровь Моя истинно есть питие" (Евангелие от Иоанна, гл.6).