История русской литературы XIX века. Часть 1: 1795-1830 годы - Сергей Скибин

Если речи Альцеста умны, то, следовательно, в том, что он смешон, виновато его поведение, форма, в которую облечено содержание его речей. Значит, слово «злой» в сочетании «злой умник» Мольер относил только к поведению Альцеста, к способам и приемам его общения с другими персонажами, с его нетерпимостью и невоздержанностью. Поведение Альцеста, его отношение к людям действительно не согласуется с поведением порядочного светского человека. Правила поведения светского человека в обществе были записаны в учебниках хорошего тона, которые выходили и во времена Мольера, и во времена Грибоедова. Альцест и Чацкий усвоили эти правила с детства, потому что с них начиналось воспитание дворянина в семье. К этому надо добавить, что правила светского поведения почти не изменились на протяжении столетий, разделяющих Грибоедова и Мольера. В учебниках XVII в. («Искусство нравиться при дворе», «Свойства порядочного человека», «Фортуна благородных людей») светский человек определялся сочетанием благовоспитанности с физическими и умственными достоинствами: он должен выглядеть изящно, хорошо танцевать, быть превосходным наездником и охотником, обладать ученостью, остроумием, умением поддерживать и вести беседу, почтительно обходиться с дамами, не упоминать о своих добрых качествах, но с готовностью хвалить чужие и не злословить ни о ком, оставляя пороки на совести их носителей. «Порядочный человек, – учили пособия по светскому воспитанию, – всегда излагает свои убеждения тем же тоном, что и свои сомнения, и никогда не возвышает голоса, чтобы получить преимущество перед теми, кто говорит не так громко. Ничего нет более отвратительного, чем проповедник в гостиной, благовествующий собственные слова и поучающий от собственного имени».

Если рассматривать Альцеста (и Чацкого) с точки зрения учебников по хорошему тону, то, конечно, он не может быть назван благовоспитанным человеком света. Но, может быть, он выглядит смешным именно потому, что нарушает нормы светского поведения? Отчасти это так, но и тут заключена не вся правда. Человек, нарушающий те или иные принятые нормы нравственности, выступает либо трагическим героем, либо преступником. Поскольку Альцест не преступник, то, следовательно, он трагический герой. Но трагический герой не может быть смешон. Значит, смешное – оборотная сторона трагедии, смешное должно быть не только формой поведения Альцеста, но и содержанием его характера. Форма поведения, избранная Альцестом, точнее, внутренне присущая ему, сросшаяся с его умом, с его душой, со всем его существом, оказывается глубоко содержательной. Она проистекает из тех свойств его натуры, которые повелевают Альцесту отвергать лесть и обличать порок, ненавидеть общество и презирать его. И тут следует вдуматься в противоречие, которое движет Альцестом: ненависть к порочному обществу совмещена с любовью к Селимене, которую Альцест должен бы презирать. Эта любовь многое объясняет: герой хватается за последнюю спасительную надежду – за любовь, за возможность благодаря любви «исправить» Селимену, перевоспитать ее душу. Не будь у Альцеста этой веры, он превратился бы в мрачного человеконенавистника, в скучного скептика и умника, которому чуждо добро. Однако Селимена «неисправима» так же, как и люди светского общества. Следовательно, Альцест при всем своем презрении к морали света еще и наивен. И это та неотъемлемая черта характера, которая иногда делает Альцеста смешным и ставит его в смешные положения. Следовательно, герой не только умен, но и наивен. Наивность, как известно, не только трогательна, но и смешна.

Смешно наблюдать, как умный человек неожиданно оказывается наивным, потому что ум, мудрость, казалось бы, несовместимы с наивностью. Однако сквозь смех в его наивности проступают ум и мудрость. Поэтому так трогает Альцест неизменностью своей любви к Селимене. Не надеясь переменить порочное и развращенное общество, он готов на поражение, на смерть, готов скрыться от всех ради сохранения честности и звания честного, не примирившегося с недостатками людей человека. Он готов

…уголок искать вдали от всех,Где мог бы человек быть честным без помех!

Именно любовь оказывается тем состоянием, которое вполне совместимо с его характером и поведением, потому что в ней живут и сосуществуют крайности: чистота и безумие, искренность и неуступчивость, наивные уловки и нетерпимость. В случае с Альцестом видно, что, отстаивая свои убеждения, он различает только черные и белые тона. А это уже не только смешно, но и способно вызвать сострадание. Наивность становится чертой, сообщающей герою трогательность и трагичность.

Поскольку действительная жизнь предстает только в черных, а воображаемая – только в светлых тонах, то по этому признаку Альцест безошибочно узнается вечным юношей, который не желает взрослеть и расставаться с юностью, с ее жаром, пылом, с ее страстями, с ее свежестью восприятия мира, с горячностью, с нетерпимостью к порокам и всякому несовершенству, лицемерию, с ее неистовой, доходящей в правдолюбии до безумия и сумасбродства одержимостью.

Мольер, видимо, хотел примирить юношеский максимализм Альцеста с правилами хорошего тона. Но другие поколения читателей, зрителей, писателей и актеров несколько иначе поняли комедию «Мизантроп». Жан-Жак Руссо писал, что Альцест обличает людей не из ненависти к ним, а их любви к человечеству, желая, чтобы жизнь стала прекрасной и совершенной. Такой же точки зрения придерживался и И.А. Крылов, заинтересованный человеческим и литературным типом «мизантропа». Романтики увидели в Альцесте гонимого и терзаемого обществом гения, который выкрикивает свою боль. Уже в наше время Альцест воспринят яростным врагом всех форм лжи и всякого соглашательства.

Для уяснения сходного и различного между комедиями Мольера и Грибоедова существенно соотношение в обоих героях – Альцесте и Чацком – трагического и комического. Э. Золя сравнил Альцеста с Гамлетом. Чацкого тоже сопоставляли с героем трагедии Шекспира. Все это не случайно. Трагизм Альцеста и Чацкого обусловлен их конфликтом с настоящим и касается самых интимных, самых затаенных сторон души. Линия разрыва героев с современностью проходит через их сердца. Однако как раз в этом и заключено различие. Альцест противостоит духу нынешних, т. е. современных ему дней. Его идеал остался в прошлом. «Суровость доблести минувших поколений» несовместима с нравственной несостоятельностью нынешних «дней, привычек, стремлений». Альцест весь на стороне минувшего. Невозможность воплощения обещанного прошлой эпохой идеала – такова причина трагедии Альцеста.

Отношения Чацкого в комедии Грибоедова с прошлым и настоящим осложнены. С одной стороны, в сознании Чацкого резко сталкиваются национальное прошлое и новое, где предпочтение отдается нынешнему, а с другой – свое и чужое, иноземное, и тут предпочтения меняются: старинное, прошлое оказывается привлекательнее чужестранного нового. Но в целом Чацкий, в отличие от Альцеста, стоит за настоящее и отрицает устаревшие моральные нормы. Он видит идеал не в прошлом и даже не в настоящем (оно лишь ступень к более совершенному будущему), а в грядущем.

Таким образом, истоки трагического в комедиях и сходные (непримиримый конфликт с настоящим), и разные: для Альцеста идеал уже не воплощаем, а для Чацкого еще не воплощен.

Тем не менее с полным правом можно сказать, что «Горе от ума» во многом наследует «Мизантроп» Мольера. Грибоедов идет вслед за французским драматургом в осмыслении самого типа молодого человека, находящегося в противоречии с обществом. Для построения комедии Грибоедову были нужны дисциплина классицизма, строгость и стройность формы.

Конфликт в комедии «Горе от ума». Классицистические правила и их обновление

Как и в комедии «Мизантроп», речь идет об общественных пороках, которые отвергаются героем. Следовательно, и в этом отношении традиция «высокой» комедии была для Грибоедова актуальной. Однако общественная линия, составляющая сюжет, не сразу выступает наружу, а появляется постепенно. Завязывает интригу и затем развивает ее (и это как правило) любовная линия. Затем они сливаются и достигают кульминации. В «Горе от ума» кульминационный момент – третье действие, сцена вечера у Фамусовых, где Софья пускает слух, будто Чацкий сошел с ума. Отсюда обе линии идут вместе. В конце четвертого действия интрига развязывается. Обе линии – любовная и общественная – разрешаются: Чацкий узнает правду о любви Софьи и о том, что он чужд обществу, которое не только не боится его критики, его обличений, его насмешек, но и само переходит в атаку, выталкивает героя и вынуждает его бежать неведомо куда.

Грибоедов следовал классицистическим правилам трех единств не только потому, что они дисциплинировали его художественную мысль. Из развития интриги ясно, что драматург стремился мотивировать и объяснить каждое правило содержанием своей комедии. Так, единство действия (требование одной коллизии, одного конфликта) обусловлено непримиримым столкновением Чацкого с обществом и с его главными действующими лицами (Софьей, Фамусовым, Молчалиным). Единство места понадобилось Грибоедову потому, что конфликт происходит в доме Фамусова, символизирующем всю дворянскую Москву. Единство времени также получает свое оправдание: три года странствовал Чацкий, но мало изменился – остался прежним благородным, увлеченным, задорным молодым человеком, а один день в доме Фамусова открыл ему такое знание о мире, о людях, которое до этого дня было ему недоступно. Он сразу стал взрослым, менее восторженным.