Приговор приведен в исполнение... - Олег Васильевич Сидельников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Честная жизнь — это тоже своеобразная политика, — заметил Дитц. — Честно прожить не каждому дано. Честно признать ошибки...
— Теперь по себе знаю. Стал замечать, что бывшие офицеры, переодетые красноармейцами, часто шушукаются, говорят намеками. Однажды собрались мы, человек пять-шесть, на вечеринку у писаря Миненко.
— И охота вам якшаться со всякими писаришками! — возмутился Дитц.
— Этот писарь вроде бы за начальника у моих знакомых. Они пошли к нему, и я сдуру за ними. Выпили, как водится. Поздно вечером пришел неизвестный мне субъект. Физиономия наглая, усики сутенерские. И возле виска розоватая родинка. Точнее — родимое пятно. Он тоже выпил, сказал глупейшую фразу, а приятели мои в восторге. Правда, пьяные все были. Пьяному палец покажи — обхохочется.
— А все-таки, что за фраза?
— А!.. «Все идет как по маслу, оркестр играет встречный марш!»
— Действительно, глупо, — согласился подполковник. — Только, кажется, этого типа я знаю. Как к нему обращались?
— Помнил я фамилию. Что-то вроде Фельдъегеря... Фельд... Фельд.
— Фельдберг? — подсказал Дитц.
— Так точно! Именно так, Фельдберг.
Подполковник погладил щетину на подбородке.
— Вскоре после вечеринки Военконтроль арестовал в учебной команде троих бывших офицеров. За что их взяли — толком не знаю. Но начался переполох. Вечером писарь Миненко... Ну и рожа, доложу вам!.. Вся в болячках, глазки патентованного жулика!.. Писарь говорит: «Надо троицу освободить. Иначе они в Чека расколются и нас всех заложат». Я молчу. Вскоре явились еще трое, все при оружии. Выпили. Один представился странно — Добряк, мол, и вся недолга. Добряка этого привел бывший офицер по фамилии фон Франк. Ну, а с третьим я был и раньше знаком. Поручик Василий Карпо́вич.
— Фон Франк... Франк... — раздумчиво проговорил подполковник. — Что-то знакомая фамилия. Герой войны?
— Господь с вами, полковник. Убийца родной тещи. Тварь! Из офицеров загремел в арестантские роты. О!.. Как я их всех ненавижу!
Дитц обнял молодого человека за плечи.
— Не падайте духом. Все образуется. Только не лгите на допросах, не хитрите. Вас поймут.
— Извините, полковник, но вы, как горьковский Лука из пьесы «На дне». Не надо, не утешительствуйте. Сам натворил, самому и отвечать...
— В чем вы повинны?
— Участвовал в нападении на конвой. Вышло все как-то по-дурному. Писарь напугал до ледяного пота. Потом говорит всей компании: «Выхода нет. Надо освобождать. Давайте еще тяпнем для храбрости».
А потом пошли. Как выразился Миненко, сам в нападении не участвовавший, «двинулись на дело». Ну прямо отпетые душегубы. Финал известен.
Лбов помолчал. Произнес с кривой улыбкой:
— Таково происхождение моего ранения, которое вы приняли за фронтовое... Бандитского происхождения ранение, полковник!.. Ну что?.. Что скажете? Слушаю вас, спаситель.
— Мне... — после некоторого раздумья начал Дитц. — Мне искренне жаль вас. Боевой офицер и, смею утверждать, прекрасный, честный человек, вдруг связался с уголовным сбродом.
— Так вышло.
— Вас допрашивали?
— Неоднократно.
— Кто?
— Сам председатель ТуркЧК Фоменко и его следственный бог по фамилии Богомолов Василий Федорович. Он мне так и представился: Василий Федорович. Домашний такой мужчина, в косоворотке. Из дворников, должно быть.
— Они там отовсюду. Из дворян тоже изрядно большевиков.
— Не может быть?! — вскричал Лбов, вскакивая.
— А их этот самый... Ульянов... Ленин? Дворянин. Брат его казнен за подготовку покушения на Александра Второго. Кстати, тоже Александр. Александр Ульянов.
— Чудеса... Да и вообще чудеса. Сам Фоменко меня допрашивает. И ни единого оскорбительного слова. Я все честно рассказал... Про себя, то есть, все честно. Других не трогал. А о себе рассказал, что попал в историю по пьянке. И что фамилия моя не Николаев, под которой я числился в учебном отряде.
Дитц поморщился.
— Фу!.. С’конапель ля истуар!.. Ну и история. Офицер, боевой офицер якшается с отребьем человеческим! Не хвалю. Более того, — порицаю. А вот есть другой офицер, точнее — генерал. Выдающийся генерал Брусилов. К нему прибыли с Дона офицеры, рассчитывая сманить к себе. Знаете, что он им ответил?.. То-то... Во-первых, Брусилов назвал так называемое «белое движение» авантюрой. А затем произнес резюме: «Господа, нам всем надо забыть о трехцветном знамени и объединиться под красным. Советую вам, господа».
— Он именно так и сказал? — не поверил Лбов.
— Да-с. Почти слово в слово.
Лбов долго молчал. Молчал и Дитц. Затем штаб-ротмистр спросил:
— А вы?.. Каково ваше решение?
— Я?.. Брусилов мой командующий. Честнейший воин и патриот. Вместе воевали. Вместе и дальше. Сейчас главный вопрос: с кем ты? — с народом или с такими, как этот ваш «любимец» фон Кнорринг.
— Знаете... — замялся Лбов. — Мне так приятно с вами беседовать. Вы... тоже не кадровый офицер?
— Кадровый. Дрессированный. Оголтелый. В прошлом, разумеется. На меня особенно распутинщина повлияла. Можно ли после того конокрада и потаскуна петь с блаженной улыбкой «Боже, царя храни!»
— Пас, сдаюсь, — вскинул руки вверх Лбов. — Тут вы кругом правы.
— Любопытно. Я, кадровый офицер... Я должен вас, шпака, извините, как говаривает глист Кнорринг... Должен вас перевоспитывать!
Лбов удивился.
— Меня?.. Перевоспитывать?
— Именно. Неужели вы, молодой человек, не видите, что все наши трехцветные и иные патриоты хотят превратить Российскую империю в колонию?! Стыдитесь, штаб-ротмистр!
Увлекшись, собеседники, сами того не заметив, говорили уже настолько громко, что их теперь слышали все обитатели каземата. Кто-то весело крикнул с верхних нар:
— А вы, полковник, оказывается самый настоящий карбонарий. И зачем только вас держат в застенке господа большевики?!
— Сглупил, как и вы все, господа. Не рискнул зарегистрироваться. Вот и наказан. Надеюсь, нас всех скоро выпустят. И я честно скажу: я решил служить народу. Если возьмут, пойду военспецом.
— И я, пожалуй, последую вашему примеру, полковник, — задумчиво произнес молодой человек с интеллигентным лицом, облаченный в лохмотья.
— А, Сенаторов! — улыбнулся Дитц. — Кратковременное пребывание в крепости, как видно, пошло вам на пользу. Только прежде раздобудьте себе одеяние поприличней, а то вы, извините великодушно, смахиваете на бродягу.
— Я и был бродягой, — с горькой усмешкой отозвался бывший поручик. — Пустила какая-то ракалья слух, будто Чека расстреливает всех офицеров
