Французская жена - Анна Берсенева

«А о чем – обо всем?» – спрашивал он себя иногда.

И сам себе отвечал: «О том, что мама хочет жить совсем по-другому, что она любит… этого».

Эти вопросы и ответы самому себе изматывали его, и он пытался убедить себя в том, что ничего особенного не происходит. Просто мама собирается выйти замуж. Ну и что такого? У Витьки Коршенкова мама вышла замуж, даже родила ему сестру – и ничего, все рады, а Витька если чему не рад, так только тому, что вместо писклявой девчонки не родился брат. А так с маминым мужем у него отличные отношения, вместе зимой на рыбалку ездят. Вот и он будет ездить… может быть.

Но, говоря себе все эти успокаивающие слова, Феликс не чувствовал ни малейшего облегчения. Ему казалось, что над ним нависает черная туча – все приближается, приближается, закрывает все больше неба… И никуда от этой тучи не денешься, потому что она огромная, она высоко, вверху, а он маленький, и он внизу, и накрыть его своей тенью этой туче так же просто, как накрыть муху.

Феликс смотрел, как муха ползет по стеклу. Занавеска была кружевная, и муху было видно отчетливо. В том, как она ползла, была бессмысленность и глубокое уныние. Противно было чувствовать себя такой вот точно мухой.

– Феликс, ну сколько можно в окно смотреть? – сказала бабушка. – Суп твой остыл. Давай-ка я тебе подогрею.

– Не надо, ба. – Феликс отвернулся от дурацкой мухи, ползущей по оконному стеклу, и посмотрел на бабушку бодрым взглядом.

Во всяком случае, он постарался, чтобы взгляд у него стал бодрый.

Но тут зазвонил телефон. Звонок был резкий, тревожный. Впрочем, Феликсу теперь все звонки казались такими.

– Да, Нина, – ответил дед. – Конечно, мы все дома. – Он послушал трубку и произнес резко, отчетливо: – Я не стану отводить его в метро. Приезжай за ребенком сама. Я должен убедиться, что ты по крайней мере в Москве.

С этими словами он положил трубку на рычаг. Руки у него дрожали.

– Дед… – Феликс подергал его за рукав. – Я же и сам могу в метро поехать.

Он действительно давно уже ездил по городу сам. Да и что тут такого, ему же двенадцать лет!

– Я знаю, что ты можешь, – улыбнулся дедушка. – Просто мы с бабушкой давно не видели маму. Разве будет плохо, если она к нам зайдет? Она ведь совсем у нас не бывает.

Это было правдой. С тех пор как Феликс узнал мамину тайну, она почти перестала заходить к бабушке и дедушке в квартиру. Сначала привозила Феликса в Трехпрудный переулок и прощалась с ним у подъезда, а потом вообще стала отправлять его из дому одного. Ей не приходилось за него волноваться – он всегда звонил ей сразу же, как только входил в квартиру в Трехпрудном.

И почему сегодня дед вдруг потребовал, чтобы она сама приехала за Феликсом?

Мама позвонила в дверь через полчаса. Как она успела доехать так быстро? Дедушка и бабушка жили ведь в самом центре, а Феликс с мамой на Юго-Западе. Их квартира называлась кооперативная, ее купил для мамы дедушка, когда она окончила театральный институт и почему-то не захотела жить со своими родителями.

Раньше Феликс не понимал, почему, ведь жить с бабушкой и дедушкой легко и приятно. Но теперь это было ему понятно… Мама всегда хотела жить по-своему, совсем не так, как они. Она вообще была не такая, как… Как все на свете.

Дедушка открыл дверь. Мама влетела в квартиру так, словно ее внесло вихрем.

– Собирайся! – приказала она Феликсу.

– Одевайся, ты хотела сказать? – пристально глядя на маму, произнес дедушка. – Что он должен собирать?

– Я сказала то, что хотела! – Мамины темные прекрасные глаза метали молнии. – Он должен собрать все, что ему здесь дорого. Мне надоели ваши поучения. Всё! Я расплатилась за вашу помощь сполна. Больше мы не будем обременять вас собою.

– Нина! – воскликнула бабушка. – Послушай себя! Ну что ты говоришь? Как у тебя язык поворачивается?

– Я давно должна была это сказать! – крикнула мама. – Мне просто не хватало мужества это сказать!

– А теперь наконец хватило? И что же такого судьбоносного произошло, позволь узнать? – Дедушкин голос звучал иронически, но Феликс слышал в нем тщательно скрываемую дрожь.

– А ты зря иронизируешь, папочка. – Мама зло прищурилась. – Действительно произошло. Николай вернулся!

Ее голос прозвенел так высоко, что едва не сорвался. Потом в комнате повисла тишина.

– Так… – наконец проговорил дедушка. – Я все-таки надеялся…

– На что же ты надеялся?

Теперь ирония звучала в мамином голосе.

– Всего лишь на справедливость. Надеялся, что убийца трех человек не выйдет на свободу только потому, что он, видите ли, захворал. Зря надеялся! Надо было помнить, что наше государство всегда относилось к убийцам гуманно. Для этой власти они социально близкие личности.

– Ты можешь оскорблять его, сколько твоей душе угодно, – спокойно и холодно произнесла мама. – Называть бандитом, убийцей…

– А как прикажешь его называть?

– … вообще кем тебе угодно, – не обращая внимания на дедушкины слова, продолжала она. – А я знаю, что он лучше вас всех, лучше всех людей на земле. Я это знаю – и мне этого достаточно! Меня не волнует мнение о нем сытых обывателей.

– Господи, Нина, какая же ты все-таки пошлячка, – поморщился дед. – И как могло получиться, чтобы у моей дочери не оказалось не то что твердых представлений о порядочности, но хотя бы элементарного вкуса? Лучше всех людей на земле… – презрительно повторил он. – Хоть сына бы постеснялась.

– Мой сын меня понимает! – Мама повернулась к Феликсу и посмотрела ему в глаза таким пронзительным взглядом, что он почувствовал неимоверную растерянность; у него даже голова начала кружиться от этого. – Филька меня любит, он чувствует, что я не обманываю никого и ни в чем. Я люблю Николая, люблю Феликса, и мы будем вместе. Теперь уже навсегда!

– Какое же ты ничтожество… – медленно, с глубокой горечью проговорил дед. – В такой красивой оболочке – и такая черная пустота. Ты бездарна, Нина, – твердо сказал он. – Ты не умеешь даже изобразить любовь, потому что понятия не имеешь, что это вообще такое. И театр ты поэтому бросила с такой легкостью. Ты бездарна во всех отношениях, – повторил он. – И, кстати, я уверен: если бы у тебя не отняли твоего подонка, а он оставался бы с тобою, то надоел бы тебе через полгода, не больше.

– Ты не смеешь!

Мамино лицо, и без того бледное, побелело совсем. Феликсу показалось, что она сейчас умрет. Он хотел броситься к маме, но не смог. Голова у него кружилась все сильнее, сильнее…

– Смею, дорогая дочь! – Дедушкин голос звучал теперь без дрожи, глубоко и сурово. – Я воспитал бездарное чудовище и смею сказать об этом.

– Ты сам чудовище!

– Конечно, это и моя вина, что ты такая, и я все время думаю: в чем она, в чем?.. Но ведь не я же пятнадцать лет совокупляюсь с человеком, у которого руки по локоть в крови! Я до сих пор помню, как кричала на суде мать того мальчика, которого зарезал твой возлюбленный, потому что тот не вовремя вошел в подъезд! А ты забыла все это? Забыла?!