Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Санин

— Продолжай.

— На сей раз — она это знала — из клиники меня отпустили с трудом. Сочувственно отнеслись, так сказать, к моей благородной миссии, но и сожаление выразили: кандидатская диссертация на выходе, научные перспективы, а идешь, мол, на фельдшерскую работу. А раз так, подумает она, есть ли смысл делать на него ставку? Я молода и красива, никем и ничем не связана, многие мужчины пойдут на все ради меня — не преувеличиваю, батя, пойдут! А он бросает любимую женщину и многообещающую работу из-за прихоти… Есть логика?

— Сам-то как считаешь?

— Запутался, батя.

— Ладно, давай распутываться… В юбке ходит твоя логика! За женщину ты рассудил здорово. Нет, не за женщину — за дрянную, расчетливую бабу! Грош цена и бабе такой и логике ее. Не обижайся, сынок, мозги у тебя набекрень: о главном не подумал. Достойна ли тебя она? Вот главное. Если она такая, как ты изобразил ее в своих рассуждениях, значит, не достойна! Значит, не любит, и никуда от этого не спрячешься. Не в Крым ты уехал на пляжах поджариваться и не на фельдшерскую работу пошел, а жизни товарищам сберечь. И раз мы еще дышим — сберег, сукин ты сын! Любишь ее — люби, сердцу не прикажешь. Но не оправдывай! Знает она, не может не знать, что у нас было за семьдесят, и, зная это, трех строчек тебе не написать?! Да где же твоя мужицкая гордость?

Гаврилов перевел дух.

— Вот что, сынок… Потерпи, недолго осталось. Ну, две недели потерпи, родной. И вот тебе мой совет. Не пиши ей больше ничего, узнай только через кого-нибудь, здорова ли. Но если жива-здорова и молчит, забудь, выкинь из сердца прочь! Не такие раны рубцуются…

— Тошно мне, батя…

— Не видел бы, не лез бы в душу… Страдай, но иногда хоть вслух страдай. Не держи в себе, сынок. Не мне, старому пню, — Валере выплеснись.

— Устать мне надо, батя, телу тяжело — душе легче…

— Хорошо. Заменишь Васю, пусть еще передохнет. Только в ремонты не лезь, береги руки. Обещаешь?

— Спасибо тебе, батя.

— Ладно. Время, поднимай ребят.

ПУРГА

Случилось то, чего Гаврилов боялся больше всего: на поезд налетела пурга.

В этом районе континента метели бывают часто и сопровождаются они обычно резким температурным скачком. Так тепло на обратном пути еще не было — пятьдесят один градус ниже нуля. Прячась от ветра за стальные бока машин, люди дышали увлажненным и, казалось, подогретым воздухом.

— Ручьи бегут, батя! — жизнерадостно докладывал Тошка. — Птички поют!

А Ленька, отцепив от стенки салона давно заброшенную гитару, перебирал ее струны и проникновенно гудел: «И оттаивает планета, и оттаивает душа…»

«Эх, вы, телята, — хмуро думал Гаврилов, глядя исподлобья на юных своих водителей, — чем питать их будете, свои оттаявшие души? Задует недельки на две — на такую диету сядете, что во сне пообедаете и песнями поужинаете».

Поезд стоял. Впустую — без движения вперед расходовались скудные запасы еды, на один лишь обогрев уходила солярка.

Но не только этим навредила пурга. На Пионерской зимует еще одна цистерна, а набить животы можно и чаем с сухарями.

Солярка — что. Солнце уходило!

В марте о штурмане Попове походники не вспоминали. Ну, дал батя свободу выбора, и Серега выбрал самолет. Все правильно, по закону. Был бы приказ всем до единого возвращаться санно-гусеничным путем — другое дело, хочешь не хочешь — полезай в тягач. А раз приказа не было, то Серега воспользовался своим законным правом выжить и спокойно улетел в Мирный, спокойно потому, что Гаврилов и Маслов знали штурманское дело и могли вести поезд сами. Так что служебных претензий К Попову никто не предъявлял.

На пути от Востока до Комсомольской штурман вообще был не нужен: все пятьсот километров тянулась отчетливо видимая колея, и поезд шел по ней без риска заблудиться. Колея различалась, хотя и слабее, еще километров сто за Комсомольской. К тому же здесь частенько встречались гурии — сложенные в пирамиды пустые бочки из-под масла и горючего. Заправляясь на стоянках, походники разных экспедиций сооружали эти гурии и наносили их на карты в качестве ориентиров.

А дальше, до самого Мирного, колея отсутствовала, так как здесь, на каменно-твердой поверхности спрессованного снега, многотонные тягачи оставляли лишь чуть заметный след, заносимый первой же пургой. И это обстоятельство сразу же делало штурмана главной фигурой похода. «Из солдата в генералы!» — шутили водители.

Знай Гаврилов, что вместо обычного — месяца с небольшим обратная дорога растянется вдвое, ни за что не расстался бы с Поповым. Замечательный он штурман — Сергей Попов, не станцию, иголку разыскал бы в Антарктиде! У него и обучались Гаврилов и Маслов основам штурманского ремесла — на всякий случай: в походе у каждого специалиста должен быть дублер.

Отпустил Гаврилов Попова, уверенный, что обойдется без него. Отпустил, не подумав о том, что все прежние походы совершались в полярный день, когда чуть не круглые сутки светило солнце, и не было у штурмана нужды спрашивать курс у звездного неба. В голову не приходило бате, что во второй половине апреля поезд еще не подойдет к Пионерской.

Звезды, самые точные на свете ориентиры, ничего не говорили ученикам штурмана Попова, не понимавшим великого смысла небесной механики.

Вот и получилось, что, когда исчезла колея, свое местоположение в пространстве походники могли определять только по солнцу. Оно пока еще не окончательно покинуло континент, но с каждым днем укорачивало визиты, честно и благородно предупреждая людей о том, что им нужно поторопиться, ибо через считанные недели на Антарктиду опустится полярная ночь.

И каждый день прятавшей солнце пурги воровал у походников шансы на благополучное возвращение домой.

Пурга бушевала четыре дня. С наветренной стороны тягачи занесло по крыши кабин, снегом забило силовые отделения, засыпало сани. Но люди отоспались и отдохнули, и это было хорошо. И холода стали выносимыми для человека: пятьдесят с небольшим — щедрый подарок природы.

Когда пурга наконец затихла, всю ночь авралили, очищали от снега редукторы подогревателей, вытяжные трубы, сани — не столько тяжелая, сколько нудная и хлопотливая работа, ненавидимая всеми водителями.

Много бед натворила эта пурга.

Первая и главная беда — четыре безвозвратно потерянных дня, за которые Гаврилов планировал оставить позади Пионерскую я пройти часть зоны застругов. Но он хорошо помнил, как в одном из походов пурга целых шестнадцать дней держала поезд на приколе, и потому был даже доволен, что отделался так дешево.