Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

Воробьев снова, с большой готовностью, схватился за пальму.

– Сейчас не нужно, – остановил Кошкин. – Вы шороху там уже навели, дайте теперь время тамошнему персоналу оценить будущие проблемы и дозреть. Пока что организуйте наблюдение – авось и появится цыганка снова, или трактирщик побежит куда…

– Уже организовал, Степан Егорович!

– Это хорошо, – сдержанно похвалил Кошкин. – Сами туда через денек езжайте, и снова задайте те же вопросы. А сейчас… если хотите, можете со мною прокатиться. Да захватите чемоданчик с вашими реактивами и фотографический аппарат. Бог даст, понадобятся. А пальму оставьте, – на всякий случай велел Кошкин.

– Это не пальма, это фикус. Каучуковый, – с достоинством поправил Воробьев.

– И, тем не менее, он вам не понадобится, – настоял Кошкин.

Уточнять, откуда этот фикус взялся, Кошкин поостерегся. Не столько из-за чувства такта, сколько из неохоты выслушивать длинные и скучные объяснения.

Четверть часа спустя, уже собравшись и сев в экипаж, Кирилл Андреевич все же рискнул задать вопрос:

– А куда, собственно, мы едем?

– К господину Лезину, крайне важному свидетелю, – пояснил Кошкин.

Однако припомнил, что дневников Аллы Соболевой протеже не читал, и фамилия Лезина едва ли о чем-то ему говорит. Тогда Кошкин решился вкратце, опустив множество компрометирующих семейство Соболевых подробностей, поделиться содержимым тех дневников.

Кошкин рисковал, сильно рисковал. Но Воробьев – хоть и зеленый, и самоуверенный уж слишком, но далеко не дурак. Да еще и везучий, как черт. И пока что не враг ему. А если чему хорошему и научил его Образцов, так это тому, тех, кто не дурак, гораздо полезнее иметь в приятелях, чем во врагах.

Но было и еще кое-что. Это давно забытое чувство, которое Воробьев заставил его испытать – смущение. Не то чтобы оно нравилось Кошкину, просто он полагал, что нечто настолько иррациональное, глупое, школярское ему теперь недоступно вовсе. Ан нет. Так следовало держать при себе Воробьева хотя бы для того, чтобы видеть – где та грань, после которой пути назад уже нет, а есть лишь дорожка, по которой прежний начальник Образцов уверенно шагал к своему концу. И чтобы не слишком зарываться.

* * *

Господин Лезин назывался теперь Григорием Осиповичем, а не Гершелем. Имел в собственности большой особняк возле Литейного, с широкой подъездной дорожкой, оранжереей и поражающим воображение английским садом. У фасада особняка шумел фонтан, а с тыльной его стороны темнел поросший кувшинками небольшой пруд, в котором плавали лебеди да утки. Словом, жил господин художник шикарно и, по всему было видно, доход имел приличный – уж неизвестно, от картин был тот доход, или от чего другого.

Впрочем, лукавить Лезин не стал, расставил точки сразу.

– Писанием картин я никогда не занимался всерьез. Да, учился этому ремеслу в детстве и юности, но… право, понимал, что вторым Репиным мне не стать и, даже на хлеб себе я едва ли кистью и красками заработаю.

Господин Лезин принимал сыщиков в своем кабинете – просторном, дорого и даже с шиком обставленном. Предложил гостям устроиться в креслах с шелковой оббивкой, а сам остался сидеть за письменным столом, чуть возвышаясь над посетителями. За спиной его находился ростовой портрет императора Александра III, а в стороне уютно трещал камин.

Выглядел моложаво. По возрасту Лезину сейчас должно было быть чуть за пятьдесят, однако ж он казался не старше Дениса Соболева, с которым приятельствовал, и который был так любезен, что поделился с Кошкиным адресом.

Рассказывать, что ведется расследование убийства Аллы Соболевой, Кошкин пока что не стал. Уж очень большие подозрения у него имели по поводу Лезина, а потому зайти решил издалека. Солгал, будто в архиве случился пожар, и он занимается тем, что восстанавливает материалы дела об убийстве актрисы Журавлевой.

– В интересующий вас период времени я был полицейским осведомителем, – пожав плечами, легко признался Лезин. – С Глебовым я свел знакомство по настоянию моих кураторов. Это был 1866 год, вскорости после выстрела студента Каракозова15. Сами понимаете, господа, жандармерия, обжегшись на молоке, дула на воду и брала на карандаш всех мало-мальски подозрительных персон. Кто-то донес, что дворянин Глебов на своей даче, что на Черной речке, сколотил шайку и готовит заговор с целью свержения государя императора. На даче я пребывал с мая по август и за это время полностью убедился, что все эти заговоры – не более чем пьяная болтовня. Глебов – обыкновенный пьянчуга и бездельник, а не революционер. Единственное значимое происшествие за все лето – убийство той актрисы, Журавлевой. Но, хоть жандармы и пытались выжать из этого убийства что-то, очевидно было, что это обыкновенные любовные страсти. В пылу ссоры бедняжке разбил голову бывший любовник: все предсказуемо и скучно.

Говорил Лезин неспешно и обстоятельно, с приличной долей цинизма. Спокойным уверенным взглядом он взирал на Кошкина да иногда на Воробьева, и деятельности своей ничуть не смущался. А деятельность эту в народе попросту звали доносами.

Хоть Лезину и делало честь, что топить Глебова он не стал. А ведь, судя по дневниковым записям Аллы Соболевой, донести ему было о чем.

– Вы отлично помните те события, уже двадцать пять лет минуло… – хмыкнул Кошкин.

– Двадцать восемь, – поправил Лезин. – Да, у меня отличная память, не жалуюсь. В моей деятельности без этого никуда.

– Однако сейчас, насколько могу судить, вы агентурной работой не занимаетесь? – спросил Кошкин.

Спросил не очень уверенно: вот был бы номер, если в доносчиках он ходит и теперь. А впрочем, если и ходит, все равно ведь не признается.

Лезин, понимая суть его заминки, довольно улыбнулся. И, поведя бровями, обронил:

– Не занимаюсь. Уже лет десять как весьма удачно женился на генеральской вдове и службу оставил.

– Супруга ваша тоже дома сейчас?

– Супруга с дочерью на водах, в Европе.

Кошкин кивнул: только верить на слово и оставалось.

– Григорий Осипович, после суда над Гутманом приходилось ли вам видеться с кем-то из тех, кто был на даче тем летом?

– Сомневаюсь, что эти сведения в сгоревших архивах были, – открыто усмехнулся Лезин. – Да и не пишете вы, я вижу, ничего. Впрочем, должно быть, у вас господа, тоже отличная память, профессиональная. Что ж, скрывать мне нечего, стыдиться тоже. Тем более что ни с кем из той компании я более никогда не виделся. Разве что мельком, в толпе. О Глебова, конечно, слышал, что вскорости после суда уехал – а точнее от жандармов сбежал – куда-то в Европу. Женился там, но жена то ли умерла, то ли попросту бросила его. Как бы там ни было вернулся один и с тех пор жизнь его пошла по наклонной. Оказалось, что он всем вокруг должен, имения и особняки с молотка продали, и осталась у него одна-единственная эта дача на Черной речке, где он тихо жил да спивался. Ужасная судьба, врагу не пожелаешь. Право, даже не знаю, жив ли он еще.

– Умер чуть больше месяца назад, – подсказал Кошкин.

– Сердце? – помрачнел Лезин.

– Чахотка, кажется, – вдруг подсказал Воробьев, осведомленности которого Кошкин немало удивился. – От нее год назад сын его умер.

– И сына не сберег, – тяжко и будто бы искренне вздохнул тот. – Ужасная судьба, ужасная.

Ни об Алле Соболевой, ни о Розе Бернштейн Григорий Осипович упоминать совершенно точно не собирался. И ведь имел право, ибо ни одно из ее имен в материалах дела записано не было – родственники постарались.

– Нам известно, Григорий Осипович, что ваши капиталы хранятся в банке Дениса Соболева. Вас связывают какие-либо отношения, кроме деловых, с этой семьей?

Ходить вокруг да около уже было невозможно: Кошкин задал вопрос – совершенно не представляя, как отреагирует господин Лезин.

А тот отреагировал. Перестав быть высокомерно-расслабленным, его лицо вдруг сделалось злым, даже хищным. Кошкин тотчас подумал, что человек с таким лицом, пожалуй, мог бы ударить женщину тростью по голове четыре раза. Вполне.