Родные гнёзда - Анатолий Марков

Почему-то в этот момент я ясно сознал, что это была моя покойная нянька Мария Григорьевна, хотя к этому времени я уже ни её голоса, ни лица больше не помнил.

Очнулся я от ощущения, что у меня горят ладони. Было необыкновенно тихо в воздухе, снег сверкал под луной тысячами блёсток и искр. Ружьё, несмотря на две пары тёплых перчаток, жгло мне руки. Я положил его на колени, но немедленно стало холодно и коленям, и я почувствовал сразу озноб во всём теле. С трудом поднявшись, точно со скованными движениями, положив ружьё, не имевшее ремня, на плечо, я пошёл в усадьбу. По дороге на ходу мне удалось согреться, но двустволку пришлось всё же бросить в снег, так как её буквально невозможно было держать не только за металлические, но даже за деревянные части, которые жглись точно огнём. Добравшись до дома, я первым делом бросился к термометру, прибитому у нас за окном столовой, и только тогда понял, в чём дело. Пока я дремал у скирд в поле, мороз, бывший с вечера градусов 12, поднялся до 30‑ти, и не разбуди меня видение няни или холод ружейных стволов, я наверное замёрз бы насмерть.

Звериные пастыри

Сторона ли моя ты, сторонушка,

Вековая моя глухомань…

В нашей Курской губернии, как и в других местах России, где мне приходилось охотиться, среди народа крепко держалось предание, что у всякого зверя и птицы существуют свои собственные князья, или «пастыри». Этот факт подтверждается и серьёзной охотничьей литературой, как например, «Записки охотника Оренбургской губернии» С. Аксакова и «Воспоминания охотника Восточной Сибири» барона А. Черкасова.

У моего деда в имении на покое жил древний егерь Ильич, которому во время моей юности было уже 90 лет. Это был опытный охотник, много видавший и много переживший, который рассказывал мне о старых временах и охотах. От него я впервые услышал, что у медведей, волков, лисиц, мышей и птиц имеются свои «пастыри», которые учат их, как жить на свете, кормиться, переходить с места на место и спасаться от беды.

Самому Ильичу, по его словам, пришлось встретить в жизни волчьего, медвежьего и вороньего князей. Вороний князь меня не интересовал, что же касается двух других, то вот что рассказал мне, тогда только начинающему охотнику, старик:

— Случилось это в Литве, где мы с моим барином, вашего папаши дедом, стояли с полком. Жил в тех местах тогда богатый граф Тышкевич, вроде как бы царька мелкопопоместного. И вот однажды, когда подошли его именины, пригласил он к себе по этому случаю моего барина с другими господами. Съезд у него в этот день был со всего округа, а на другой день была назначена большая охота. Леса у Тышкевича были заповедные и не то, что охотиться в них или рубить, а даже за грибами баб и то в них не пускали. Собак борзых и гончих собралось с гостями-помещиками штук до тысячи. С утра окружили лес, в котором графский доезжачий волков ночью подвыл, и пустили в него гончих. Не успели сделать напуск, как собаки захватили и сразу повели «по зрячему». Ить вам известно, барчук, что волки не любят в лесу долго кружиться, идут сразу в поле, а тут слышим, и час, и полтора гонит стая по лесу, а дальше никуда. Что, думаю, это значит? Что-то неспроста, уж какая-нибудь оказия да должна оказаться. Глядь, а из опушки сам графский доезжачий выскакивает, а на нём и лица нет… кричит, что в беду попали: стая на самого «волчьего князя» напёрлась. И он уже с дюжину покалечил, а в поле не выходит… да ещё позади собак кругом по своему следу бегает и давит отсталых. Ну, конечно, тамошние охоты не с нашими сравнить, послали в лес ещё четыре стаи, и пошла потеха. Стоим мы с барином моим на лазу и слышим, что гон то вплотную к нам подходит, то совсем из слуха выпадает. Вдруг подают сигнал рогом: «Береги!» — и в ту же минуту супротив нас, на чистом поле, вся стая из леса вывалилась и в голос ревмя-ревёт. А впереди, смотрю, какое-то невиданное чудовище. Собой этот зверюга почти белый, не в меру лохматый, а бока у него и живот красноватые. Велик же был, упаси Царица Небесная! Сами знаете, наши степные бирюки какие, а и то перед ним малыми щенятами покажутся. Это-то и был волчий князь, а что собак он загубил в эту охоту, страшно и вспомнить. Кинули на него охотники со всех сторон поля свои своры, аж поле почернело. Был бы простой волк — в ту же минуту его бы борзые растянули, а тут самые приёмистые кобели поставили уши торчком, передами прыгают, а на зады оседают. Охотники им: «Улю-лю!.. улю-лю!», — а они не берут. А волчище, как сатана, сидит на заду, да зубами кляцкает, как ножами, а лоб у него такой, что между ушами аршин уляжется. Подскакали охотники, сам пан Тышкевич, травят, улюлюкают, а собаки ни с места… Волк сидел, сидел, отдохнул, да и попёр лбом прямо на собак, те так и раздались на две стороны. Ну, тут в угон ему лучший кобель Тышкевича Грубиян, впился волку в правое ухо мёртвой хваткой. Лязгнул волчище зубами, подхватил собаку словно на крюк за пах и сразу ему черева на землю вывалил. Однако тут ещё два кобеля вцепились волку в гачи, а там и другие навалились. Ворочается волчище под этой кучей, зубами лязгает и, верите или нет, а семнадцать собак насмерть покалечил… Ну, однако против стаи никакая сила не помогла, растянули его, и сам Тышкевич с коня слез, чтобы его принять. Второчил, конечно, тогда же ножик под лопатку и кончил с ним. Ну, справился с волчьим князем, а там оказалось, что двое охотников в лесу пропали: один разбился насмерть вместе с конём, а другой в болоте захлебнулся. Старые лесники сказывали, что без человеческой крови да без беды такого дела никогда не бывает. Потому-то этим звериным князьям и показано не выходить на свет божий более одного раза в сто лет. Так, барчук, извините меня, в старину говорили, а теперь уж и не знаю, правда ли это или нет…

— Дедушка Ильич, а вам ещё на своем веку не приходилось видеть чего-нибудь интересного по части звериных пастырей? — продолжал допытываться я.

— Приходиться-то приходилось, барчук, но только уж тут в Рассее, когда мы с барином-покойником после службы к себе в брянскую вотчину вернулись. Ну что ж, тогда наши места много лесистей были, чем теперь. Ну вот, охотились мы недалеко от Сосновки. Хорошие и дремучие были там леса, и сосна росла не простая, красная — «лутица». А надо вам сказать, что перед этой охотой руку я ножом порезал, так что ружья нельзя было в руки взять, да и дома тоже оставаться не приходилось. Барин, царство ему небесное, не любил без меня охотиться. И порешили мы с ним, что буду я заправлять на охоте кричанами. Выравнял я их в цепь, указал, что делать, а сам остался на конце крыла. Пробираюсь это я себе потихоньку и слушаю, как кричане орут, и думаю: сатана и тот из леса убежит от такого шума. Глянул невзначай наверх, а на макушке сосны огромный-преогромный медведь сидит — спасается, но только медведь не простой, а такой преужасно большой, что я глазам своим не поверил. И тот медведь был весь белый с небольшой только желтинкой. Ну, думаю, это недаром господь меня сюда одного навёл, значит, не пришло время этому пастырю жизни лишиться. Вышел я на полянку, смотрю на него да удивляюсь, как только дерево держит такую махину. А лукавый меня всё подмывает: «Закричи! Закричи! Зови стрелков». Однако перемогаюсь, стою на месте и молчу. Уж и облава вся мимо меня прошла, и только было собрался я крикнуть — глядь, медведь поднял правую лапу, да словно и погрозил мне с дерева: «Иди, дескать, добрый человек, с богом, так-то дело будет лучше и для меня и для тебя!» Что ж, батюшка, каюсь, согрешил я тут, обманул я своего господина — смолчал, да и после никому ни слова не сказал об этой оказии. Правда, и охота наша была в тот день удачлива — битого зверя девать было некуда. Видно, что сам медвежий князь постарался для меня заместо благодарности. Да и меня самого господь после тоже взыскал. И года не прошло, тоже по осени, пришлось мне опять быть в том лесу на пчельнике и ружьё со мной было двухствольное. И сколько я из него ни стрелял до того, ни разу не осекалось. Вот иду я по лесу, да и вспоминаю медвежьего пастыря. А уж вечерело, глянул я — прямо передо мной из-за кустов и поднимается что-то белое… выше да выше! Смотрю: пастырь медвежий самый тот, которого я от беды отвёл. Только тут, как поднялся он на задние лапы, показался он мне ещё больше и страшнее. Чисто душа у меня оборвалась и шапка с головы вверх полезла. А уж он совсем надо мной стоит, да как рявкнет, словно громом ударило, а у меня словно мороз промеж плеч прошёл. Скинул я ружьё, нацелился ему в левую грудь, да оба курка и спустил сразу. Слышу «тик-тик» — осечки, подломились тут подо мной ноги, вспомнил я отца, мать и весь свой род-племя, и жду смерти… А пастырь подошёл ко мне, пригнул голову, словно присматривался, рявкнул ещё разок, так что подо мною земля дрогнула, да и пошёл себе в лес на задних ногах, переваливаясь, а сам в потёмках белеется в полдерева стоячего. Отошёл сажен на пять, повернулся опять ко мне, да и махнул лапой. Ни дать, ни взять, как в тот раз, когда он на сосне сидел, дескать: «Ты, добрый человек, тогда меня не тронул, таперича я тебя не трону — ты меня не выдал, а я тебя. Так дело у нас и кончилось.