Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

10_____

Приехал зять; он обещал мне устроить отчасти дело. После завтрака пошел в магазин; Степан говорит, что видел Саш<у> на Невском, что тот приехал вчера вечером, не пьет с Юрьева дня, и не верил, что я того не видал. Я был страшно обижен, и огорчен, и удивлен. Не известить, когда приедут, не дать знать, когда приехали, не зайти, не послать! Или он сердится? Я пошел к нему. Служанка была одета для выхода и сказала, что Ал<ександр> Мих<айлович> сверяет счета. Саша в переднюю не вышел. Он сидел у окна со счетной книгой, в сиреневой рубашке, загорелый, похудевший, с небольшой несбритой бородою, еще более желанный, чем прежде. Он жаловался на головную боль, говорил, что по дому всё неприятности, что больше недели не остались бы, что очень жалеет, что вернулись. Мне казалось, что я пришел не вовремя, ни к чему, что он не рад мне так, как должен был бы, и чувствовал самую глупую мальчишескую и чувствительную влюбленность. Я его, как говорит Бобка, «гладил и пошлепывал», и гладил его волосы, и под сиреневой одной рубашкой чувствовал похудевшее, теперь трезвое тело. Прощаясь, он стоял с папиросой во рту и улыбался, потом вынул ее, потушил не спеша и поцеловал меня. Дома потащили к Инжаковичу, были серые, сырые сумерки с ветром, я ехал, будто в Нижнем, будто не в том городе, где я живу, будто дом, свет, тепло позади. У Ст. Ал. сидел у окна какой-то старик, бывший на каторге, недавно вернувшийся в Россию; они сидели у открытого окна и пили чай по-дружески. Было впечатление чего-то не то провинциального, не то старомодного, очень русского, но не первой симпатичности. Мне было очень скучно, и Саша меня чем-то обидел и огорчил. К Ивановым не попал.

11_____

Утром получил известие от Нувель, что он меня ждет сегодня вечером{225}; мне казалось, что он мне ничего не говорил в понедельник. Саши не было дома, были его женщины. Я плохо помню, что было; заходил к Казакову, обедал там, потом опять был в магазине. Я не знаю, ехать ли мне с нашими или нет, люблю ли я Сашу, чего мне хочется. Два раза ко мне заходил Степан, я вышел с ним, чтобы ехать к Нувель. Облака на востоке отражали розовую зарю, везде в садах был народ, река была приторно голубая, с розовыми полосами. Нувель не было дома, я стал просматривать «Mercure musical». Там интересно о старой итальянской музыке. Чтение дневника вызвало у В<альтера> Ф<едоровича> замечание, что я пишу менее ярко, чем покуда я не читал, но мне кажется, что это неправда, что такое впечатление оттого, что многое читалось вместе, а не кусочками. Я даже не знаю, почему меня это задело, я редко бывал в таком разложенном состоянии, как теперь. Был Сомов и Бакст; много спорили о Hafiz’e вчера; говорят, было скучно. Бакст все-таки предлагает некоторую ритуальность и символичность.

12_____

Утром был у Саши; он играл с чужим ребенком на полу; потом вместе вышли, мне он показался сух и нелюбезен, говорит, что многого не помнит из того, что произошло после Пасхи, что мне не очень сулит. Он согласился зайти в магазин, чтобы спросить адрес знакомого. Было как прежде: Саша стоял в магазине трезвый, смеялся и шутил, были мастера, приказчики, но чего-то недоставало, какой-то червяк глодал мне сердце. Нужно ли давать клятву, правда ли то, что Саша пьяный говорил, или то, о чем он молчит теперь? Я очень расстроен, я ничего не знаю, порою мне кажется, что я не только никого не люблю, но ни в кого и не влюблен. Мне очень тоскливо. Поехал к Юраше Верх<овскому>, он спал, его ребенок болен, и меня приняла Вера Макаровна, белая, пышная, в белом с черным, высоком лентой поясом, капоте. Пришел доктор; я слышал из соседней комнаты разговор о болезни, лекарствах, нежные интонации девушки, будящей ребенка. Под иконами стоял за шкапом самовар; потом ребенка убаюкивали, будто в Кинешме или Городце, и что-то теплое, купечески-скучное, светлое, как детство, меня обняло. В саду Юраша читал свои стихи, очень скучные. У центральных Верховских тоже что-то погасло. Почему возврат Саши не дает мне желанной радости? Поехал, очень грустный, к Ивановым. Они так милы, так сердечны, я их очень люблю, но все время молчал. Жду понедельника, но не так, как прежде. Ехать ли мне? Мне до слез скучно. Отчего это? Бакст со своими проэктами провалился, но он очень милый. Возвращались в темноте.

13_____

Утром я встал с желанием ехать, потом это желанье стало ослабевать. Зашел к Казакову; тот собирался к мировому в качестве свидетеля по делу Макаровых, и я пошел с ним, там был Мирон и целая куча других свидетелей. Интересного было мало, кроме того очаровательного мануфактурщика, которого я видел и в Апракс<ином>. Теперь я с ним здороваюсь. Я долго на него смотрел и ничего не нашел заслуживающего бы порицания. Впрочем, я говорю только про лицо, фигуры его я не помню. Заходил к Рузанову{226} и за вином. Греческого вина теперь не держат, я видел объявление о бухарском, м<ожет> б<ыть>, оно подойдет. После обеда наши поехали к В<арваре> Павл<овне>, мне не хотелось ни к ней, ни к Верховским. Я хотел сегодня сходить в бани, только не на Бассейную; помня, как Гриша хвалил мне на 4-й ул<ице> паровые, пошел туда. Номер был очень веселый, чистый, с большим окном, как палуба корабля. Оба номерные (их всего 3-ое, 3-й мол<оденький> мальчик) — огромные, толстые, немолодые, с лицами, напоминающими если не самую Екатерину II, то ее придворных: тонкие черты среди двойных щек и подбородков, страшная белизна, дородность. Ласковые, развратные глаза и крошечные, но густые усы на бритых розовых щеках. Что-то между стареющей куртизанкой и молодым гвардейским ротмистром. Это совсем не мой тип худых (или не толстых) чисто мужских тел. Но Петр (мывший) был гораздо более entreprenant[77], напр<имер>, чем тот же Александр, и умеренное похабство не переходило границ фривольности. Но я не люблю тел, в которых я тону, и, конечно, я туда не вернусь. Что-то мне напоминало «1001 ночь», или то, что я сводил волосы, а тот accroupi[78] смотрел и говорил: «Теперь у вас, как у маленького мальчика, все голенькое» и что-нибудь еще, не знаю. Заехал переодеться. Когда я выходил, пришел Тамамшев, он проехал до угла Невского и Морской; положительно, я не могу его рекомендовать для Hafiz’a. У Верховских были дети и тетя, было семейно-скучно, но вышло очень хорошо. Показывают мне архишикарную карточку какого-то молодого человека: «Нравится он вам?» — «Ничего». — «Хотите к нему поехать гостить?» — «Как? зачем?» Оказывается, по моим «Крыльям» воспылал так ко мне, что не имея в 2 дня, что здесь пробыл, возможности познакомиться со мной, умолял убедить меня приехать в Ярославль. Он музыкант, признает Reger’a, знаком с москов<скими> молодыми художниками, обожает Сомова, любит и имеет старые образа (лампады перед которыми зажигаются не под праздник, а когда гости), имеет лодку и лошадь, зовут его Глазенап и он инженер на Воловятке{227}. Можно прямо телеграфировать: «Встречайте тогда-то — Кузмин — Крылья». Я в восторге от этой авантюры.