Крушение - Сергей Самарин

— Никого не знаю, — говорит эрцгерцог поводырю. — Впрочем, с большинством и не тянет общаться.

— Это поэты, мои собратья, — отвечает коротышка с неизменно доброй улыбкой. — Вот самый известный…

Но эрцгерцог тащит его дальше, перебивая:

— Представлять не надо. Лучше покажите, где особы моего положения.

Покидая гостиную, он всё же оглядывается. Фонтанчики освежающе журчат; красивые женщины в одеждах различных эпох, эдакие попугайчики в разноцветном оперенье, порхают, щебечут и множатся в зеркальных отражениях. Пастушка из Трианона[46] в широкой шляпе с фруктами проносится мимо эрцгерцога на расстоянии вытянутой руки. Принц пытается ухватить её за талию и тут же уверенно тянется к декольте. Но пальцы смыкаются, юная красота, как тень, прошла сквозь руку эрцгерцога.

— Сюда, ваша светлость, следуйте за мной, следуйте, — говорит коротышка.

Нет, всё-таки глумливая у него улыбка.

— Признайте, мадам, что от нашего дела мы далеки, — говорит детектив. — Вы меня путаете. Допустим, что вашего эрцгерцога, если эрцгерцог существует, ищейки заперли в грибнице; допустим, он там бродит; допустим, он мёртв. Но, ради Бога, спустимся на землю. Мы не будем вести следствие в потусторонних сферах.

— Эрцгерцог, — не отвечая, продолжает Сенатриса, — теперь входит в зал, где обустроен зимний сад с прудами, речками и венцами мостов над ними, с апельсиновыми рощицами. Искусно спрятанные музыканты играют музыку счастья. Багряный свет спускается с высоких плафонов, где изображены облака, солнце и хоровод звёзд. Блистательные особы наполняют жизнью этот сад. Я узнаю все поколения моих прежних государей, их супруг, их потомков и родственников по параллельным ветвям за двенадцать веков, все они участвуют в играх, которые некогда отвлекали их от бремени правления. Инфанты, умершие во младенчестве, катают обруч; Матиас Медведь хочет побороть семилетнего оленя; императрица Августа в окружении жужжащей стаи щёголей отплывает на Киферу[47]. В противоположном углу — кавалькада на лошадях в попонах, великолепный турнир: доспехи блестят, красные и синие плюмажи колышатся на ветру. В стороне Лео Слабоумный заставляет петь свою «Амати»[48]. Но я вижу моего императора! Он в белом, его сутулый силуэт выделяется на фоне газона: он на бегу отбивает ракеткой мяч невидимого партнёра. Эрцгерцог бросается к нему, простирая руки.

«Отец», — кричит он, но его голос превращается в неслышный вздох. Император ничего не отвечает. Он взглядом показывает сыну на другую сторону площадки. Ракетка лежит на газоне. Медленным шагом, не поднимая глаз от земли, эрцгерцог следует по белой линии, переходит на ту сторону сетки, встаёт в дальней части корта. Ракетка необычайно лёгкая, и подача, в которой обычно эрцгерцог не силён, совершается без всяких усилий.

Сенатриса поднимает глаза, накрывает хрустальный шар газовой накидкой и молчит.

— Ну, вот и всё, — говорит комиссар, чья трубка окрасила гостиную в синеватый оттенок. — Следствие окончено. Я закрываю досье. Министр терпеть не может дела, в которых замешаны иностранные или потусторонние силы. Вы свободны, месье, — добавляет он к сведению Алькандра. Резеда без лишних слов стягивает с Алькандра все четыре свитера, напяленных один на другой.

— И всё-таки, мадам, — добавляет комиссар, пока Сенатриса прячет в подшивке нот стофранковую купюру, — всё-таки, ну и сумбур! Не заставите вы меня поверить в этот рай без единого представителя жандармерии.

— Мы не всё видели, — отвечает Сенатриса ослабшим голосом. — Но вы меня утомили. Никогда ещё я не наклонялась к шару так долго.

Она встаёт, подходит к тесному ухабистому дивану и грациозно, властно протягивает детективу руку. Тот застёгивает пуговицы пальто-реглана, прячет трубку, надвигает мягкую шляпу до бровей. И только ошляпившись, галантно прикладывает губы к холодным пальцам Сенатрисы. Когда он оказывается у двери, она вытягивается на диване, привычным движением избегая встречи со сломанной пружиной, откидывает голову на подлокотник и, обращаясь к детективу, добавляет:

— Прощайте, месье, пришла моя очередь отправляться в царство теней.

Алькандр садится на корточки возле дивана, держит холодные руки матери. Сенатриса мягко освобождается, долго смотрит на Алькандра, закрывает глаза и умирает. Резеда так и осталась в тени со своим вязаньем.

Мы подходим к концу, Кретей? Вижу, что от пачки бумаги под вашей рукой осталось всего ничего. Из старой папки вы достаёте несколько листков, на которых много лет назад уверенной рукой набросали заключение.

Сколько бедствий настигло нас с тех пор! Ваши замыслы спутались; разнообразные планы, такие ясные в своей изначальной наивности, побороли и уничтожили друг друга.

Вы перечитываете старые листы; по плану предполагался десяток страниц: после неизбежных кончин и свадеб всё встанет на свои места, Вечный Город будет основан в очищенном пространстве вашей прозы после того, как наше изгнание перенесётся в эту сферу духа изящной сменой координат и несказанным образом пресуществится в свершение наивысшего порядка. Тогда вы выиграли бы пари, роман замкнулся бы на себе самом в совершенстве своей свободы. Что осталось от этих грандиозных замыслов?

Смотрю на вас, и вы напоминаете мне опаздывающего путешественника, который в спешке запихивает ворох вещей в чемодан: они выпирают во все стороны, напрасно вы их утрамбовываете, толкаете, прижимаете сверху собственным весом — крышка не закрывается, вам никак не застегнуть замок.

Вы думали, это всё: ещё несколько страниц — представляю все ваши деланные и наивные уловки — и персонажи должны были замереть, пока эхо финального текста продолжало бы разноситься по залу в момент тишины, предшествующий аплодисментам. И всё же вы суетитесь, примеряете на своих актёров остатки былой роскоши, переживаете, что ничего не сказали, и до последнего отодвигаете роковую минуту. Чтобы изгнать наваждение, все средства хороши: медленные жесты и лирический бубнёж, мельтешение и кричащие краски комикса. Вы отлично чувствуете, что публика устала от этой циклотимии[49]; хотите развязаться поскорее и задыхаетесь от волнения, когда в тишине приходится ждать вердикта. Да, вы вдоволь посмеялись надо мной, ироничный и самонадеянный автор! И вдруг за десять страниц до намеченного финала понимаете, что ничего не получилось и что дело это такое же безнадёжное, как и в момент, когда вы за него брались. Кретей, мне вас не жаль. Сейчас устроюсь в кресле поудобнее. Выпутывайтесь сами, как хотите.

Сенатрису похоронили на рассвете. Жаворонок заливался вовсю, розы распускались навстречу заре, Алькандр смешал слезу с утренней росой. Когда комья земли забарабанили по крышке, Резеде впервые после Освобождения пришлось сдерживать свой сумасшедший смех.

В этом смехе ему чудится призвук счастья. Они вновь вспоминают некоторые свои совсем ребяческие игры, и продолжаются их ночи, и в заброшенном саду сгущаются тени.

Усталость сделала тело молодой женщины зрелым. Алькандру кажется, что после их прошлых свиданий она стала меньше или сосредоточилась в самой себе, словно импульсы роста достигли предела, и теперь она заполняла собой ограниченное пространство, — раньше его обозначали беспорядочные и более резкие жесты, более громкие возгласы, неровности быстро дающего себя знать характера; весь этот ореол вокруг неё, созданный из неуверенности и тяги к неизвестному, умиротворился, растаял, и теперь в совершенном покое проявилась законченная форма, к которой тогда она была лишь наброском.

Алькандр с удивлением обнаружил эту форму на открытке, которую барон де Н. отправил ему, чтобы поздравить со свадьбой: на ней была изображена маленькая флейтистка, усевшаяся у ног Венеры Людовизи[50]. Алькандр задумался, какой смысл барон хотел вложить в своё послание; он никогда не писал, был равнодушен к искусству, но ничего не делал просто так; почему он выбрал именно эту рабыню в качестве сестрички Резеды, которую в глаза не видел?

В чём суть их сходства, он неожиданно понял как-то вечером, глядя на Резеду, которая уселась в дальнем углу кровати помечтать. Счастье принадлежит рабам. Упразднённые иерархии Империи были лишь карикатурой на светлую и спокойную эру рабства, которую им взамен предлагало послание барона. Истинные вечные города строятся из покорной плоти рабов. Он закрывал глаза на нелепость облачений, гротеск истории, все фиглярские компромиссы с реальностью, свойственные монархии, потому что страстно любил именно эту глубинную связь, абсолют обладания, унаследованный Империей от славных истоков, но сохранившийся в аморфном, искажённом виде.