Преторианец - Валерий Большаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тебе просили передать следующее: «Желтое и белое за красное!»
– Когда?! – жадно спросил Раххаль.
– Когда дважды народится луна!
– Клянусь дочерьми Аль-Иляха, – вскричал Раххаль, – всемогущей Аль-Уззой, милостивой Манат и благословенной Аль-Лат! Это хорошая весть!
И вдруг Тураб проревел, скаля зубы:
– Не касайся имени Милостивого своим поганым языком, сын свиньи и внук шакала! Аллах – не бог луны! Нет бога, кроме Аллаха!
Мир-Арзал обалдел. Ему никогда даже в голову не приходило, что в душе грубого и ленивого Тураба живет защитник веры.
– Успокойся, слышишь?! – зашипел Джуманиязов, пихая Тураба. – Нашел время для богословия, придурок!
– Не трогай меня! – окрысился Тураб и выхватил меч. – Нечестивцы! Язычники! Аллах свидетель, сколько я терпел! Но поганить имя Великого, Милосердного не позволю!
Толпа грозно зароптала, потащила из ножен кривые мечи.
– Клянусь темной ночью, черным волком и горным козлом, – кривя губы, процедил Раххаль, – твой друг или храбр, или глуп!
– Да дурак он! – закричал Мир-Арзал. – Не обращай внимания, Раххаль! Просто нервы сдали у человека! Клянусь самумом жарким и верблюдом безумным, кровь его недостойна окрасить меч твой!
– Идолопоклонники! – вопил Тураб, щерясь и вертясь на месте. Его меч резал воздух, словно вписывая в него вязь священных сур. – И ты, Мир-Арзал, такой же, как они все! Нет, ты хуже, ибо ты предал веру!
– Вашхия, Шаран, Мухакким! – отрывисто скомандовал шериф Раххаль. – Не позволяйте воинам дотянуться до презренного! Он мой!
Нахар ибн-Унфува выхватил зазубренный клинок и пошел на Тураба.
– Ты, извечно не сытый, – цедил он, щуря черные глаза, – ты, пятнистый, короткошерстный, вонючий! Во имя Аз-шераха и Ду ш-Шара![98]
Клинки скрестились. Прямой меч и кривой меч. Но куда было Турабу до Раххаля, вояки с дошкольного возраста! Мелькнуло на мгновение изогнутое лезвие, вспарывая Мирзаеву живот, и захлюпала кровь, щедро брызжа в дворовую пыль. Единственный правоверный, один на всю вселенную, пал на колени и прохрипел:
– Аллах акбар…
Свистнул меч Раххаля, снося Турабу голову, и мертвое тело шлепнулось оземь. Воздух, выбитый из легких, коротко сипнул, надувая красные пузыри на обрубке шеи. Толпа одобрительно заворчала.
– Что еще передавал почтенный Пальма? – спросил Раххаль, тщательно обтирая клинок о тунику Тураба.
Мир-Арзал, оцепенело наблюдавший за исполнением наказания, выдавил:
– Пальма сказал… Он сказал, что даст тебе столько седел, сколько ты собрал мечей…
Раххаль довольно зажмурился.
– Это хорошо! – проговорил он. – Передашь почтенному, что у Раххаля шесть сотен мечей, он верен слову, и он дождется второго восхода молодой луны! Шаран! – рявкнул шериф. – Икрима! Уберите!
Подскочили двое молодцев, потащили труп Мирзаева прочь. То ли Шаран, то ли Икрима ухватил за волосы мертвую голову и понес, отводя руку, чтобы не измазаться.
– Халид! – подозвал Раххаль толстопузого араба. – Проводи почтенного гонца!
Мир-Арзал оглядел двор. Смотреть больше было не на что, и арабы разбрелись по двору. До ноздрей Джуманиязова доплыл аромат свежемолотого кофе.
– Пойдемте, почтенный, – молвил Халид.
Мир-Арзал кивнул и пошел. В голове у него вертелся пример из арифметики: «Пять минус один равно четырем… Пять минус один равно четырем… Пять минус один…»
Домус Нигринов встретил его тишиной. Только свора рабов была на месте, всех этих номенклаторов, вестиариев, кубикулариев, лектикариев… Подосеквы сопровождают хозяина на обед или в гости и стоят рядом, пока тот насыщается. Сферист подает мяч, когда хозяева изволят играть. Велариус раздвигает занавеси по утрам. Полторы сотни бездельников! У одного паразита в обязанности входило напоминать хозяину имена гостей, другой специально обучен красиво, под музыку, с песнями и плясками, разрезать тушку жареного гуся, у третьего только и забот, что пройтись вечером по дому да зажечь все светильни! Полторы сотни рыл! Называется – фамилия. И что таким свобода? Дай им волю, так они ж тут же обратно припрутся и сами на себя ошейники наденут, лишь бы хозяин накормил и обогрел! Зла на них не хватает…
Мир-Арзал здорово устал – третьи сутки на ногах! – но свербящее чувство неудовлетворенности подкидывало его, едва он надумывал сесть. Убийство Тураба не слишком потрясло Джуманиязова. Кто ему Мирзаев? Да никто! Просто на душе осталось мерзкое ощущение плевка – Раххаль Турабу голову сносил, а он рядом стоял и даже слова против не сказал! В принципе, Нахар ибн-Унфува был прав – нельзя терпеть, когда тебя с дерьмом мешают! Но ему-то как себя вести надо было? По каким понятиям?
– Салам! – послышался голос Даврона. – Как съездил?
– Нормально, – усмехнулся Мир-Арзал. – Все передал. А Турабу сделали секир-башка!
– Да ну? – ничуть не удивился Даврон. – Сам напросился? Стоп, дай угадаю! Наверное, язычников критиковал?
– А ты откуда знаешь?!
Даврон засмеялся, довольный своей проницательностью:
– Да он уже всех достал, фундаменталист хренов! Главное, свинину жрет и винишком запивает, а помянет кто не того бога, с нарезки срывается!
– Все, – усмехнулся Мир-Арзал, – скрутили ему гайку!
– И черт с ним…
Даврон вдруг оживился.
– Слышь, Джуманиязов, – заговорил он с хитрым выражением на опухшем лице, – ты помнишь, как мы героин таскали по Высокой тропе?
– И что? – нахмурился Мир-Арзал.
– А то! В Риме тоже есть своя Высокая тропа, Альта Семита по-ихнему! Мы там были вчера, одного типа искали… Так вот, стоит там нехилый домишко, типа наших пятиэтажек, и, знаешь, кто в том теремочке живет? Кафиры! Все четверо! Прикинь?!
– Ну?! – выдохнул Мир-Арзал. Шестеренки в его голове, до этого вяло крутившиеся, вдруг завращались с бешеной скоростью, рождая планы, один другого коварнее. Джуманиязов прикрыл глаза. Так-так-так… А ведь можно и дуплетом пальнуть! Да так, что и Сергия этого, долбаного, завалишь, и в Авидию Нигрину угодишь рикошетом!
– А ты точно адрес знаешь? – спросил Мир-Арзал, взбодрившись.
– Все точно! Как в аптеке!
– Бонус эст![99]
Мир-Арзал сбегал в таблинум и взял с полки вощеные дощечки. Подумал-подумал и нацарапал бронзовым стилом любовную записку:
«Милый Сергий! Я ошибалась, полагая, что забуду о тебе, окунувшись в обычные свои дела и заботы. У меня не получается тебя забыть! Засыпаю и томлюсь, надеюсь, грежу, зову! Приходи сегодня вечером, моя рабыня проводит тебя. Мечтаю о встрече! Твоя Авидия Нигрина».
Мир-Арзал прочитал написанное и хищно улыбнулся. Я вам устрою свидание! А какую выволочку устроит папаша горячо любимой дочурке!
– Адэлла! – позвал Джуманиязов. – Иди сюда!
Галлиянка явилась как штык. Она была вестипликой – помогала Авидии Нигрине одеваться по утрам.
– Помнится, тебе вчера досталось от домны?[100] – спросил он, зондируя почву.
Кукольное личико Адэллы исказилось, обрело недоброе выражение.
– Ничего… – проговорила она. – Я ей еще отомщу! Подумаешь, порылась в вещах! А она за эту малость – по щекам!
– Слушай, Адэлла, а зачем ждать подходящего момента? Авидия и меня достала, давай ее проучим вместе?
– Охотно! – воскликнула Адэлла и спросила, осторожничая: – А что надо делать?
– Сходить кой-куда, позвать кой-кого и провести сюда. Остальное – моя задача!
– Я согласна! – сказала галлиянка.
Когда стемнело, Адэлла закуталась в паллу и прошла к воротам. Там ее ждал Мир-Арзал.
– Пойдем вместе, – сказал он, – я провожу тебя туда, а он – обратно…
– А кто – он? – полюбопытствовала Адэлла.
– Гладиатор!
– Фу-у! – скривилась галлиянка. – И Авидия… с ним?!
– Не уверен, – ухмыльнулся Мир-Арзал. – Но ты организуй ей свидание, а я организую им встречу с папочкой!
Помычав от восторга, Адэлла захлопала в ладоши.
Римские улицы по вечерам не тонули в темноте, у входа в каждый дом горела светильня, а вдоль центральных улиц мерцали бронзовые фонари. Римлянам не спалось, они шлялись компаниями и поодиночке, пуская впереди себя рабов с коптящими факелами – освещать дорогу, а то можно было и в яму загреметь, и в навозе изгваздаться.
Многие уже отправлялись на боковую, но хорошо спалось одним богатым, за высокими заборами, в глубине парков и садов, – они не слышали безумолчного грохота телег, всю ночь подвозивших дрова и мраморные блоки, кожаные мешки с пуццоланой, заменявшей римским бетонщикам цемент, амфоры с вином и зерном, тюки с шерстью, мясные туши, завернутые в грубую ткань, корзины с овощами…
Гремели повозки, цокали по каменным плитам копыта лошадей, орали возницы… А с восходом солнца бедняку пора была вставать – голова чугунная, в глаза хоть спички вставляй.
Дом Гая Аллея Нигидия Мая Джуманиязов сыскал без труда. Остановившись возле арки входа, он сказал:
