Запечатленный труд (Том 2) - Вера Фигнер

В надежде увидаться снова

Ушла... не оглянулась мать!

Сестра ж осталась у порога,

Чтоб этот взгляд последний дать.

Со взором, полным состраданья,

В глубокой скорби и тоске,

Безмолвным символом страданья

В тот миг она казалась мне.

Когда бы поднял надо мной

Палач на плахе свой топор,

Едва ль бы с большею тоской

Смотрел тот жгучий, скорбный взор!

И стало на сердце мне жутко

А все в дверях стоит она...

Но вот одна, одна минутка

И связь живая порвана!

Дверь заскрипела, закачалась

И хлопнула в последний раз...

За ней все та же скорбь осталась,

Но не видать уж скорбных глаз!

1887 год.

СТАРЫЙ ДОМ

Вот деревня... вот дом... К небесам

Поднимаются стройные ивы...

Змейкой вьется река по лугам,

А кругом расстилаются нивы...

Не затейлив пейзаж, и не раз

Я видала красивей картину!

Но привычный и любящий глаз

Все рисует тот дом, ту равнину.

Сколько лет я уж там не была!

Но знакомо там все и все мило:

Там я детство свое провела,

Там училась, росла и шалила...

Этот дом уж давно опустел

И стоит молчалив, как гробница...

А когда-то он смехом звенел,

И мелькали в нем милые лица.

На каникулы шумной толпой

Мы в родное гнездо прилетали...

Шаловливой, веселой гурьбой

Мать с отцом, как венком, окружали...{240}

Там я первую книжку прочла:

Мысль и чувство над ней пробудились...

Там же после цель жизни нашла

Идеалы в душе зародились...

В тех местах услыхала впервой

Я горячие речи признанья...

Там мне брат положил золотой

В башмачок пред обрядом венчанья...

Там добру и науке с сестрой

Свою жизнь посвятить мы решились!

И, судьбу вызывая на бой,

Над отцовской могилой склонились...

Мудрено ли, что эти места

Сердцу дороги, в памяти живы?

И в душе не смолкает мечта

Еще раз услыхать шелест ивы.

1888 год.

К главе двадцать первой ("Посещение сановников")

КНЯЖНА М. М. ДОНДУКОВА-КОРСАКОВА63

Шлиссельбургская крепость была словно заколдованный замок в сказке: ни туда, ни оттуда - все пути, все дороги заказаны.

По отношению к узникам: "Отсюда не выходят, а выносят".

По отношению к тем, кто за стенами крепости: "Сюда входят, но не выходят", - заявляли сановники.

Между нами ходила легенда, будто великий писатель земли русской Толстой хотел проникнуть в наше заколдованное царство. Но ворота для него не отворились - заклятие не было снято. Говорят, гр. Толстой писал в то время свое "Воскресение" и думал почерпнуть в стенах Шлиссельбурга живой материал для художественного воспроизведения.

Откуда проник этот слух, была ли то правда или неправда, но два изречения - "Отсюда выносят, а не выходят" и "Сюда входят, но отсюда не выходят" - эти два изречения как нельзя лучше формулировали безнадежность и полную отрешенность от мира для тех, кто попал на "Остров мертвых" в истоках Невы.

О том, что многих действительно вынесли, я уже говорила; говорила также и о том, что несколько человек срочных и амнистированных вышли.

Но войти в крепость к нам, войти и выйти, посетить нас - это было неслыханно. И все-таки через 20 лет после открытия тюрьмы нашлись волшебники, разрушившие чары заколдованного замка. Они пришли к нам не по долгу службы, не в качестве официальных должностных лиц. Они пришли к нам как к людям и в качестве людей, во имя братства и любви.

То были Мария Михайловна Дондукова-Корсакова и петербургский митрополит Антоний. {241}

В один из июньских дней 1904 года ко мне вошел комендант Яковлев и, отпустив сверх обыкновения всех жандармов, сказал :

- В Петербурге есть очень добрая старушка, княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова. Она имеет большие связи в Петербурге и при дворе. Она может много сделать для тюрьмы, например относительно книг и журналов... Она хотела бы видеть вас... Примете ли вы ее?

В то время мне оставалось до выхода из Шлиссельбурга всего три месяца, и так как какой бы то ни было своекорыстный мотив у меня отсутствовал и за короткий срок пребывания в крепости я могла не опасаться религиозного натиска, возможного со стороны лиц, получающих столь необычайное полномочие посещать государственных пленников, то я и ответила:

- Отчего же нет, раз она этого желает?

Подобный же разговор произошел у коменданта и с моими товарищами. Один только Лопатин ответил в юмористическом тоне.

- На что мне эта старушка?! - сказал он. - Но, если придет, я под кровать не спрячусь...

Комендант сердито хлопнул дверью, правильно приняв слова Лопатина за отказ.

Как все необычайное, весть о предстоящем посещении всколыхнула нас. Невольная тревога охватила и меня.

И вот по прошествии нескольких дней моя дверь неожиданно отворилась.

На пороге стояла довольно высокая, полная дама. Красивые седые волосы обрамляли старое, с правильными чертами, породистое лицо цвета светло-желтого воска. Две вытянутые руки простирались ко мне, и грудной, задыхающийся, старческий голос произносил:

- Вера Николаевна! Вера Николаевна! Сколько раз я стремилась к вам...

Это было словно видение, жуткое, страшное... Совершенно безумная мысль, что это - моя мать, которую я не видала уже 20 лет и которая уже умерла, не дождавшись моего выхода, заставила трепетать все фибры моей души и тела. И когда теплые руки Марии Михайловны прижали мою голову к ее груди, я вне себя разрыдалась.

Почему она напомнила мне мать, потеря которой еще так болезненно владела мной? Мать могла походить на нее - этого было достаточно... ** Я не могла успокоиться... Мария Михайловна только гладила мои волосы, а я плакала и могла только лепетать:

______________

** Когда Мышкина вели из нашей тюрьмы на военный суд, на дворе крепости случайно проходила жена одного из жандармов. С криком "Моя мать!" он бросился к ней. Неся в душе образ матери, мы видели не то, что есть, а то, о чем всегда думали.

- Как могли вы прийти к нам? Как могли вы пробраться к нам? Сюда входят, но не выходят!.. {242}

А Мария Михайловна со светлой улыбкой на прозрачно-желтом лице, ласково блестя выразительными серыми глазами, растроганным голосом говорила:

- Я хочу со всеми вами делить одну долю - вашу долю; я хочу жить вместе с вами в тюрьме и подчиняться всему тому, чему вы подчиняетесь... Я просила дать мне камеру и еще буду просить об этом... А пока мне предлагают поселиться в крепости у коменданта: он такой добрый, славный!

О, милая Мария Михайловна! Как трогательно было это заявление, ее желание делить нашу долю! Какое детски-чистое, наивное представление о возможном и невозможном! Она была вся тут: с ее верой в доброту людей, верой, что если совершается зло и на свете есть жестокость, то лишь бессознательные, по неведению, а стоит только объяснить, рассказать кому следует,- и все будет по-хорошему, по-божески.

Но не у коменданта поселилась Мария Михайловна, а в городе. Трогательно было слышать от нее, этой аристократки по рождению и положению в обществе, что она сняла какую-то комнатушку у женщины, ничего не умеющей делать, что ей при ее слабом здоровье и 76-летнем возрасте приходится питаться плитками шоколада и сухим печеньем и что на воскресенье она уезжает в Петербург к сестре, чтобы немножко откормиться.

Услыхав об этом, мы стали при посещениях Марии Михайловны приносить ей произведения наших огородов: огурцы и всевозможные ягоды с кустов, разведенных нами. Эти маленькие приношения всегда принимались с самой привлекательной благодарностью не ради них самих, а как выражение нашего внимания и ласки. В огороде Фроленко росла прекрасная вишня, посаженная им. Каждую весну она стояла, вся облитая белым цветом, и Фроленко с гордостью истинного садовода звал всех по очереди посмотреть на чудное дерево.

- Стоит, как невеста, - говорил он.

Но надежды на плоды год за годом оказывались тщетными, цветы оказывались пустоцветом. Наконец в 1904 году на дереве оказалось 16 вишен! Как берег их Фроленко! Хотел сшить мешочки из марли, чтобы укрыть от воробьев. Все 16 дозрели; 13 из них Фроленко роздал каждому из нас по одной, а три остальных я должна была торжественно преподнести Марии Михайловне. Такова была тюремная идиллия...

В ветер, дождь и бурю на лодке она переправлялась из города на наш остров и, посетив того или другого из нас (обыкновенно двоих), в сумерки возвращалась домой одна, проходя по пустынным улицам захолустного уездного городишки.

В этой старости, старости тела и молодости души, игнорирующей физическую усталость и материальные неудобства во имя луча теплой любви, который она хотела принести нам, было так много умилительного и человечно прекрасного, что чаровало нас в нашем застывшем, окоченелом существовании.

С первых же встреч было ясно, что княжна - человек совершенно не от мира сего. Не только в практической жизни она была совершенным ребенком, не умеющим различать полфунта {243} от фунта и едва ли знающим счет деньгам, она совершенно не разбиралась в общественных делах и находилась в полном неведении политики и каких бы то ни было социальных идей и теорий. И напрасно, совершенно напрасно комендант Яковлев дежурил у приотворенной двери камеры, когда Мария Михайловна беседовала с кем-нибудь из нас. Напрасно прислушивался он, не сорвется ли с ее уст какая-нибудь новость о том, что делается на миру. Мария Михайловна была вполне безопасна в этом отношении, и Яковлеву ни разу не пришлось ворваться вихрем, чтобы прекратить беседу **. Высшее начальство знало, кого оно пускало. Религиозная идея одна безраздельно царила в уме княжны. По ее рассказам, еще в детстве она задумывалась над участью заключенных в тюрьму и строила планы об облегчении их участи. Тяжкая болезнь, приковавшая ее к постели в период, когда формируется женщина, кажется, положила первое начало ее религиозной экзальтации. Молодая девушка решила, что никогда не выйдет замуж и посвятит свою жизнь делам любви и милосердия. Она отказалась от наследства, выговорив лично для себя крошечную годовую ренту в 600 рублей и отдав остальное в пользу общины сестер милосердия, основанной ею в Порховском уезде, с больницей для сифилитиков. Мария Михайловна рассказывала мне, что она посещала уголовных преступников, убийц и безвестных бродяг в Литовском замке и проституток в Калинкинской больнице. Ей приходилось выслушивать порою площадную брань, богохульство и выносить потоки грязи... Но лаской и теплым обращением, любезным вниманием к нуждам озлобленных людей, поносивших ее, она в конце концов покоряла сердца. С энтузиазмом ревнителя Армии спасения она рассказывала о превращениях, которые ей приходилось наблюдать ****. Под ее влиянием закоренелая жестокость смягчалась, и не один человек, измученный жизнью и преследованиями, умирал, как она говорила, в мире с богом, с людьми и с собой...