Акимуды - Виктор Ерофеев

Поднялся вой. Он поменял «гениальность» на «прозренье»: «входило прозренье, как…» Раздались крики презрения. Поменял, чтобы можно было тогда напечатать. Наверное, зря поменял. Как поменял, так и стало. Или – не стало. Прозренье и «уберите Ленина с денег» не рифмуются. Однако жаль, что Пастернак не дожил год до «Осени в Сигулде» – он бы оценил по достоинству.

Вознесенский умер ровно через полвека после Пастернака. На большой сцене в ЦДЛ он лежал с мученическим лицом, будто еще не отошел от многолетней войны со смертью. Он лежал таким не похожим на себя, что какой-то «народный человек» в пестром прикиде идиота, таких у нас полно не только на громких похоронах, подойдя ко мне, сказал: «Это не он. У него был нос картошкой, я его знал». Но на отпевании, когда пели «Вечная память!» и люди плакали, лицо Андрея вдруг просветлело.

На поминках вдова, Зоя Богуславская, его всегдашний тело– и душехранитель, сказала, что в смертельной болезни Андрея повинен Хрущев, тыкавший в него кулаком, и – через годы – свора бездомных переделкинских собак. Собаки повалили поэта в поле и чуть не загрызли. Он спасся чудесным образом. Ядовитая слюна попала, однако, в кровь.

Но было и много людей, которые в масках бешеных собак травили поэта долгие годы. Одна свора – власть, считавшая поэта антисоветчиком и голосом Хрущева гнавшая его из страны. Они не удивились, что Вознесенский оказался с нами в «Метрополе» – они знали, что он враг и что его нужно приручать. Другая свора – милейшие интеллигентные люди, которые считали, что поэт недостаточно радикален в стихах и трусоват в поступках.

Андрей прожил между двух огней. Сильно обжегся, защищая свой талант. Но и талант сильно обжегся. Для вечности он написал несколько поразительных стихов. Наверное, их он уже прочитал Пастернаку.

За ужином, за отдельным столиком, подальше от глаз Акимуда, Кафка и Платонов стали спорить, кто из них лучше.

Кафка говорит:

– Ты лучше.

А Платонов – ему:

– Нет, ты!

Кафка застеснялся и спрашивает:

– Почему это я лучше?

– Потому что ты – гений! – отвечает Платонов.

– Ну какой же я гений? – испугался Кафка. – Это ты – гений!

– Нет, это ты гений! – зарычал на него Платонов. А про себя подумал: «Никакой ты не гений, а просто еврей задроченный».

Тут Кафка про себя подумал: «А ведь он прав – я гений!» – и, качая головой, заявляет Платонову:

– Нет, Платонов, я не гений! Я просто еврей задроченный!

Платонову стало дурно, и он упал под стол без сознания. А Кафка стал бить Платонова по щекам, весело приговаривая:

– Тоже мне, гений нашелся! Давай оживай, русская депрессия!

– Он же нас убьет, если узнает.

Пришел и – ругается. В храме с разгоном торговцев ведет себя как мелкий хулиган. Если вывести мораль из Нового Завета и положить ее на мораль наших дней, то ИХ окажется не слишком хорошо воспитанной, довольно сумбурной личностью. В его активе – чудеса и воскрешение Лазаря. Но эти действия тонут в маловерии. Зато людям нравится суровость: не мир, но меч.

Суровость и грубость – вот экзистенциальные формы успеха. Никакой интеллигентной размазни.

– Ну, а ты с кем бы хотел встретиться из людей того мира? – спросил он меня.

– А с кем можно?

– Выбирай любого.

Я задумался. Из художников я люблю Леонардо и Вермеера. Из философов – Ницше. Из музыкантов – Альфреда. Нет, конечно, с Пушкиным интересно встретиться или – с Дмитрием Александровичем. Но вот беда – как только я оказался в эпицентре тайны, я понял, что главное общение, связанное с великими людьми, – это попытка сообща разгадать тайну или найти свое предназначение. А если Акимуд не знает тайны до конца или не хочет с ней делиться – все другие контакты становятся сентиментальными или проходят по разряду любопытства. Я могу спросить у Дантеса, спал ли он с Натальей Николаевной, или узнать у Шолохова, писал ли он «Тихий Дон»… Но сейчас мне было интересно другое.

– Зачем вы приехали сюда?

– Я стою перед дилеммой. Я должен или настоять на том, чтобы уничтожить людей, или найти им новые ценности, вернуть их к источнику жизни. Религия должна объединить всех, но для этого нужно будет пройти через кровавую баню.

– А способ внушения?

– Это вторжение в область свободной воли.

– Я не понимаю твоей логики.

– Сытые в общей массе – отломанный ломоть. Что касается Африки, то это – дикари.

– Ну и что? Я был в Африке – они там ближе к тебе, чем здесь.

– Ты много видел в мире умных людей?

– Нет. А что? Мир глупеет – это очевидно.

– Мне умные не нужны. Разве апостолы были умными ребятами? Разве Магомет был интеллектуалом? Мне нужна народная вера.

– Я не знаю, кто тебе нужен.

– Человек оказался ошибкой природы. Это выяснилось сейчас, когда он изобрел свои электронные костыли. Но мне нравится эта ошибка. – Посол встал. – Я пойду спать. Если хочешь, оставайся в резиденции. Тебя отведут в гостевые комнаты.

– А с Клеопатрой можно повидаться?

– Зачем тебе Клеопатра?

– Как зачем?

– Ночь с Клеопатрой?

– Да!

Ее не принесли в ковре или в большом мешке для белья – она пришла сама: тридцати с лишним лет, мать четырех детей, активистка «Союза смертников». Я не против пылких восточных красавиц с горбоносым лицом, но зачем мне эти толстые губы, нечесаные волосы, пресыщенность опытной авантюристки? Она явилась в хитоне на голое тело и произвела на меня впечатление замусоленной «мамочки» из пермского ночного клуба, которая предлагала мне (я был по делам в Перми) пройти с ней «прилечь и расслабиться». Я со стыдом понял, что почти ничего не знаю из жизни моей гостьи, за исключением каких-то голливудских подробностей макияжа «со стрелками» и общего фона расправы с родственниками, кутежей с Цезарем и Марком Антонием. Смутно помню к ак ое-то пышное плавание по Нилу на четырехстах кораблях, помню еще какое-то гламурное судно, на котором она плыла с серебряными веслами. Помню, что была она современницей Ирода и жила накануне христианского переворота. Но с еще большим стыдом я понял, что связь с Древним миром у меня слишком дискретна и едва ли восстановима. Все тонет в мифах о смерти пылких любовников, которых казнят на заре, и римском навете, равняющем ее в развратности с Мессалиной. Одна лишь подробность была мне дорога: они с Марком Антонием ходили по ночам в Александрии, среди людей простого звания, одетые в платье рабов, утомленные пирами… Она нависла надо мной, молча вращая грудями и придавив толстой попой. На каком языке я должен был с ней, записной полиглоткой, общаться? На египетском или на берберском? – Цезарь, Брут, Ирод, Акциум, Цезарион, Октавиан… – стонал я, пока она мучила в своих руках мой онемевший детородный орган.

Она не откликалась. Она имитировала страсть. Клеопатра изображала из себя пыл чернобровой любви.

– Орал, плиз, орал… – томился я.

Она теребила мой член.

– Садо-мазо… – призывал я.

Где-то под утро мы наконец, мокрые, злые, усталые, добились скромного результата. У нее были все основания меня убить. Но она по-матерински взвихрила мне рукой волосы, чмокнула в щеку и – не убила.

Я завтракал вместе с Послом. Мы сидели за овальным столом. Посредине него стоял букет темно-красных тюльпанов. Зяблик тоже принимала участие в завтраке.

– Ну, как Клеопатра? – спросила Зяблик. – Я не хочу омлета, Даша, – сказала она прислуге.

– Кусается, – сказал я.

– Кусается? – прищурилась Зяблик. – И только? Она не выбросила тебя из окна, не задушила?

– Успокойся, ты лучше, – сказал я.

– Не удивляюсь. Любая московская блядь в кровати лучше Клеопатры. Это что было, голограмма? – поинтересовалась она у Посла.

– Да нет. Нормальная живая Клеопатра, – сказал Посол.

– Господин Посол, – усмехнулась Зяблик, – оставь людей жить так, как они живут. Ничего лучшего ты не придумаешь!

– Напиши мне о Сочи, – неожиданно обратился ко мне Акимуд.

– О Сочи? Зачем? – удивился я.

– Скоро этого города не будет.

– Почему?

– Напиши-напиши. Потом скажу.

Ленин считал железо одним из фундаментов цивилизации. Меня всегда поражала железная логика ленинской мысли. Сейчас она покрылась мхом, как та дорожка, по которой я вышел гулять. В субтропическом парке я ощутил роскошное запустение. В Советском Союзе шла битва за металл. Доменные печи были нашими ашрамами. Прокатные станы воспевались в песнях и новостях. На экранах телевизоров возникало прекрасное лицо сталевара в каске, с длинной, как у чертей, палкой, которой он колдовал в огне. Черное, мокрое от пота лицо освещалось миллионами огненных искр. Герой дня. Однако ночью, выпив с друзьями и повозившись на старых простынях с женой, он превращался в усталого человека, который мечтал об отдыхе.