Каменное море - Юрий Трусов

Только один генерал – Михаил Семенович Воронцов – высокий, статный, с красивым лицом, улыбнулся тонкими лисьими губами:

– Какая счастливая новость, ваше величество! – восторженно, тоже по-французски ответил он довольному императору.

Присутствующие с отвращением посмотрели на Воронцова. До сих пор его считали человеком либеральных взглядов. Ведь он еще 5 мая 1820 года вместе с Н. и А. Тургеневыми. П. Вяземским и А. Мельниковым подписал прошение на имя царя с просьбой «дать волю крестьянам»…

Не удивительно, что теперь поступок Воронцова вызвал У некоторых офицеров негодование и гнев, как поступок криводушный, лишенный чести. Это было отступничеством.

Слух об омерзительном поведении Воронцова на торжественном обеде в селе Кирнасовке дошел до Пушкина, когда он уже находился в Одессе. Раболепие и угодничество нового поверенного генерал-губернатора не могло не породить в поэте чувства какой-то неприятной гадливости. Пушкин не привык таить свои чувства, а тут приходилось тщательно их скрывать. Самое неприятное в его отношениях с новым всесильным начальником было то, что Воронцов как бы заочно оказал ему услугу. После настоятельных уговоров в Петербурге Александра Ивановича Тургенева Воронцов согласился перевести из Кишинева в Одессу и взять к себе в штат канцелярии коллежского секретаря Пушкина на должность архивариуса. Быть зависимым и обязанным человеку, которого не уважаешь, невыносимо…

А Воронцов как бы усиливал эту тяжесть снисходительной покровительственной вельможной любезностью. За ней юный Пушкин на каждом шагу явственно чувствовал пренебрежительное отношение к себе, мелкому чиновнику. Уж очень значительна была разница между сверкающими золотом мундиров чиновниками из свиты Воронцова и скромным коллежским секретарем!

В Кишиневе такого пренебрежения он почти не ощущал, надежно прикрытый чисто отцовской заботой добряка генерала Инзова. В Одессе у Пушкина уже не было этой защиты. И встречаясь с чиновно-бюрократической верхушкой воронцовского окружения, он испытывал постоянно мелочные уколы.

Пушкин не терпел не только зависимости от кого бы то ни было, но и высокомерного отношения к себе. А здесь он встречал такое буквально на каждом шагу.

Воронцов прибыл в Одессу с блестящей свитой из представителей русской и польской аристократии. Это был в полном смысле настоящий королевский двор, способный соперничать со многими дворами европейских монархов. Пышность воронцовского двора, так сказать, соответствовала значимости его губернаторства. Огромная территория, где почти бесконтрольно властвовал генерал-губернатор Новороссии, могла сместить полдюжины европейских государств! Здесь все было с размахом! Здесь не имела места мелочная скупость.

Генерал-губернатор был хлебосолен и щедр. Он часто оказывал денежную помощь чиновникам своей канцелярии. Но не все принимали щедроты генерал-губернатора. Пушкин изнывал от безденежья. Скупой отец не помогал ему деньгами. За службу жалованье платили неаккуратно или совсем не платили За писательские труды издатели вознаграждали скаредно, от случая к случаю… Но, испытывая жестокую и унизительную нужду в деньгах, впадая в долги, Пушкин твердо отказался от хлебосольного стола вельможного начальника.

Он старался по мере сил реже бывать в его покоях после трудового писательского дня. Обычно он в черной шляпе, наглухо застегнутом сюртуке легкой походкой спешил в Одесский оперный театр.

XXVIII. Громовое пламя

Летом, когда открывали в Одессе окна, весь центр города наполнялся звуками струнной музыки. Исполнялись произведения миланских композиторов. И в первую очередь самого модного тогда Россини. Под управлением дирижера Дзанотти лучшая певица оперы Морикони очаровывала слушателей своим голосом.

В театре играла итальянская опера.

Зрительный зал театра был полон публики. Первые ряды партера и многие ложи занимали молодые дамы, родственницы вельможных чиновников и офицеров Воронцова; с ними соперничали в пышности и роскоши, в богатстве нарядов дочери и жены негоциантов. Они абонировали самые лучшие ложи. Щеголяя самыми дорогими и модными, только привезенными из Парижа и Лондона, нарядами, замысловатыми украшениями, драгоценностями, они вызывали зависть чиновных аристократок.

Среди этого общества, сверкающего золотом и бриллиантами, царила затемнявшая всех дам тонким изяществом и красотой жена директора театра и крупного коммерсанта Амалия Ризнич.

Увидев первый раз ее в ложе театра, Пушкин долго не мог оторвать от нее восхищенных глаз. Молодая, высокая двадцатилетняя женщина, она казалась стройной девушкой-невестой.

Ризнич выгодно отличалась от всех присутствующих в театре красавиц простотой наряда и тонким безукоризненным вкусом. В черном платье с глубоким вырезом на груди, подчеркивающем гибкость ее фигуры, в незамысловатой прическе, сложенной вокруг головы косой, она выглядела просто и элегантно. Венец из сине-черных волос как бы оттенял ее одухотворенные тонкие черты лица с большими живыми глазами.

Познакомившись с ее мужем Иваном Степановичем Ризнич – бывшим венским банкиром, а ныне коммерции советником, Пушкин был тотчас представлен его жене и приглашен в дом.

Особняк коммерческого советника славился своим гостеприимством в городе не меньше, чем дом самого генерал-губернатора.

Амалия Ризнич не принадлежала к вельможной аристократии и не была принята женой Воронцова – Елизаветой Ксаверьевной. Но между этими женщинами существовало своеобразное соперничество.

На вечерах у Ризнич собиралось смешанное общество, состоящее из самых богатых коммерсантов и великосветских вельмож, которых притягивала красота и обаятельность хозяйки дома. Они, как мотыльки на огонек, прилетали сюда из салона Елизаветы Ксаверьевны…

Пушкин сразу заболел горячей страстью к Амалии. На другой же день после знакомства, его с утра повлекло на Херсонскую улицу, где проживала Ризнич. Он долго, мучимый желанием увидеть прекрасную женщину, бродил около ее дома и – о, счастье, вдруг увидел Амалию на балконе. Он встретился с ней взглядом и, поняв, что будет желанным гостем, вошел в дом.

Амалия Ризнич ни слова не понимала по-русски. Полунемка, полуитальянка, родившаяся в Вене, она почему-то считалась в Одессе уроженкой Флоренции. Видимо, ее веселая непосредственность придавала ей сходство с дочерью Италии.

Она всегда с каким-то особенным вниманием слушала стихи Пушкина, написанные хотя и на незнакомом языке, но понятные ей своей музыкой, а главное теми чувствами, которые она читала во взгляде молодого, влюбленного в нее поэта.

Но эти счастливые свидания наедине, к сожалению, для Пушкина были редки. Зато частыми были встречи с Амалией на бесчисленных вечерах, где она блистала, окруженная толпой поклонников, под неусыпным взором мужа. А поклонники у Амалии были людьми разного возраста и положения. От ровесника Пушкина – почитателя его таланта Василия Туманеного – поэта, и до солидных помещиков Исидора Сабаньского и князя Яблонского. Они, эти два пожилых богача, пользовались особой благосклонностью красавицы.

Пушкин старался проникнуть в тайну: почему не очень умным пожилым господам выпало такое счастье? Почему именно им Амалия оказывает такое внимание?

После долгих наблюдений и тягостных раздумий он пришел к малоутешительным выводам, что изобилие денег и только денег притягивало красавицу к этим вздыхателям.

И возникали горькие мысли о тлетворной власти золота, которая способна развратить и опошлить даже прекрасное.

Неутоленная возвышенная страсть к этой утонченной женщине вызывала в нем порой припадки бешеной ревности. В такие минуты у него начинался жар, словно от приступа лихорадки. Просыпалась неуемная ненависть к самодовольным вельможным господам… Однако эти пароксизмы ревности скоро кончились и сменились печалью разлуки.

После рождения ребенка Амалия сильно заболела. Говорят, что беда редко приходит в одиночестве. Скоро появилась и другая. Муж Амалии – Иван Степанович долго и терпеливо выносивший ухаживание за своей женой армии поклонников, получил доказательство, что она запятнала своим поведением его честь. Он решил навсегда отдалить от себя неверную жену и отправил ее в Италию.

На Одесской пристани Пушкин в толпе других преданных ей поклонников провожал отплывающий корабль, который уносил любимую. Уносил не только в далекую Италию, но и в даль времен, чтобы ее образ всегда жил в его памяти и потом, спустя много лет, вылился в бессмертные строки «Для берегов отчизны дальней ты покидала край чужой…»

…И снова он на пустынном берегу смотрит в гулкую даль. Оттуда бегут одна за одной волны, чтобы в белой пене с шипением испустить дух на песке у его ног.

Разве не так изгнанники, истомленные далекими скитаниями по свету, стремятся добраться к родной земле, чтобы припасть к ней? Разве не так? И опять невольно вспомнилась беседа с Пестелем. Неужели грех покидать отечество?