Ничего хорошего - Линда Фэйрстайн

— Впервые вы встретились здесь, в Медицинском центре Среднего Манхэттена, примерно десять лет назад, правильно?

— Да-да, верно.

— Вы работали на нее?

— Не совсем так. Я пришел сюда после медицинского колледжа. Прошел интернатуру и стажировку, затем начал работать в неврологическом отделении. Примерно тогда мы и познакомились. Доктор Доген пришла преподавать в медицинском колледже «Минуита».

— Вы учились у нее?

— Только в том смысле, что мы оба вращались в нейрохирургическом отделении.

— А вы сами никогда раньше не хотели заняться хирургией, док? Это желание возникло у вас недавно?

— Ну да, вроде того. Я хочу сказать, после интернатуры я подавал заявление на прохождение практики в качестве нейрохирурга, но тогда не прошел отбор. Мне нравилось то, чем я занимался и... э-э-э... не стал лезть из кожи вон. Вы, наверное, уже знаете, что в программу берут совсем мало народу, это элита. Многих из нас прокатили — не так уж это страшно. Я остался в Нью-Йорке еще на год, работал в больнице «Метрополитен». Жена захотела вернуться в Нэшвилл, и я уже был готов уйти в свободное плавание и открыть собственную практику.

— Скажите, что значит для вас эта стипендия?

Толстые пальцы Харпера сжали подлокотники, и, отвечая на вопрос, он непрерывно тер гладкое псевдоантикварное дерево.

— Я... ну... Я думаю, мне хотелось перемен после этих десяти лет. Возможно, я так и не избавился от желания заниматься нейрохирургией. Я чувствовал, что сдался слишком быстро, когда не попал в программу первый раз. Моя... хм... стипендия позволила мне набираться опыта в операционной, пока я дожидаюсь ответа на заявление.

— Какое заявление?

— О, я полагал, что доктор Спектор рассказал вам. Срок моей научной стипендии заканчивается, и я надеюсь быть принятым в качестве стажера в отделение нейрохирургии. Это должно произойти со дня на день.

Вот почему я так хотел попасть в программу и сэкономить плату за год обучения.

— Сколько вы зашибали в Нэшвилле как невролог?

— Зашибал?

— Сколько баксов? — не сдавался Майк. — Денег? Долларов? Каков был ваш доход?

— О, в последние годы примерно сто пятьдесят тысяч.

— А в этом году?

— Ну, конечно, стипендия — это всего лишь стипендия, примерно тридцать тысяч долларов, но когда я закончу обучение...

— Черт! Вы живете здесь всего на тридцать тысяч? Да вы нищенствуете, док!

— Это временно, детектив Чэпмен. Кроме того, естественно, у меня есть сбережения, благодаря которым я могу пережить этот период, — с нервным смешком ответил Харпер. — И сейчас у меня совсем нет времени на что-либо, кроме учебы.

— Надеетесь найти горшок с золотом на другом конце радуги, да?

— Я не гонюсь за большими деньгами. Просто это самая интересная медицинская специальность, Чэпмен. Это творческая работа, здесь собраны самые передовые и новейшие приемы и технологии, которые развиваются с каждым днем. Мы спасаем жизни и возвращаем людям функции их организма в таких случаях, которые раньше считались безнадежными...

Маленький коренастый Харпер даже выпрямился в кресле, защищая свою профессию.

— И к тому же нейрохирурги получают примерно на полмиллиона больше, чем вы в последние годы, — добавил Майк.

— Уж не намекаете ли вы на незаконные операции, о которых известно только вам, детектив?

— Вовсе нет. Просто я пытаюсь понять, почему вы, в вашем возрасте, оставили вполне успешную практику ради призрачной надежды пройти еще одну стажировку. Если даже вы попадете в программу доктора Спектора, то к концу обучения вам будет уже...

— Почти пятьдесят, да. Но послушайте, разве это помеха медицинской карьере? У меня за плечами солидная врачебная практика, при этом нет долгов, нет семьи, которую я должен содержать, зато есть мечта, которую я жажду воплотить в реальность.

— А кто помешал вам в первый раз?

— Вы хотите сказать, почти десять лет назад? О, даже не знаю. Как вам расскажет Спектор, все решает комиссия. Рассматривают послужной список каждого кандидата, потом приглашают его на собеседование, затем изучают рекомендации руководителей интернатуры. Просто в тот год у меня не сложилось. Я принял это спокойно, карьера моя с тех пор вполне удалась, но теперь хочу попытаться еще раз.

— А доктор Доген была на вашей стороне или нет?

— Я не знаю, честно говоря. Я редко общался с Джеммой Доген, — Колман Харпер подался вперед, готовый вскочить и выбежать из комнаты, как только у Майка иссякнет поток вопросов. — Мне почти не выпадала возможность работать вместе с ней, и, конечно я не бегал за ней, как некоторые молодые подхалимы.

— А какие отношения были у вас, когда вы только познакомились, док?

— Господи боже! Это же было десять лет назад. Да, иногда нам выпадали совместные дежурства. Скажем так, наши стили работы абсолютно не совпадали. Тогда я был рад уйти от нее в больницу «Метрополитен». Приехав в Нью-Йорк, она сразу начала делать себе имя, и я не собирался ей в этом помогать.

— Как вы думаете, в архиве больницы есть данные того времени? — тихо спросила я.

Харпер взглянул на меня, немного подумал, затем покачал головой.

— Мне кажется, в больнице хранятся данные только за последние семь лет. Однажды я хотел кое-что получить из архива. Несколько рекомендательных писем, накопившихся у меня во время интернатуры и работы в «Метрополитен», — он выдавил смешок. — Когда у вас частная практика, не так-то просто получить профессиональные рекомендации. А что о вас думают пациенты, скорее зависит от того, сколько вы с них дерете и какие типы страховки принимаете, чем от ваших умений. Если они найдут мои старые рекомендации в ближайшем будущем, вы уж будьте добры, сообщите мне. Я должен получить решение комиссии Спектора до пятнадцатого апреля. Некоторые из документов десятилетней давности могли бы мне сейчас пригодиться.

— Например, положительный отзыв Джеммы Доген?

Харпер уже встал и пожимал руку Майку, собираясь уходить.

— Жаль, что я не сохранил копии, я мог бы вам их показать. Но тогда я подумал, что это поможет мне попасть в колледж. Не могу сказать, что Доген встретила меня с распростертыми объятиями, но и палки в колеса не вставляла.

— Не знаете ли вы причину, по которой кто-либо мог желать зла Джемме Доген? Хотеть ее смерти?

Харпер уже взялся за дверную ручку.

— Все это для нас совершеннейшая дикость. Мы здесь спасаем жизни. Я даже представить не могу, почему происходят такие вещи, с которыми вы сталкиваетесь каждый день. Абсолютно не представляю.

Разговор с Колманом Харпером дал нам не больше и не меньше, чем остальные. Было как-то странно — допрашивать уважаемых врачей о кровавом убийстве их коллеги. Но тем не менее их всех надо было проверить, чтобы исключить из числа подозреваемых.

Вернулся Мерсер, и мы втроем продолжили утомительный допрос свидетелей, которые рассказывали нам своих о взаимоотношениях с Джеммой Доген. Мы допросили восьмерых медсестер, трех преподавателей медицинского колледжа, чьи кабинеты были в одном коридоре с офисом убитой, и целый выводок серьезных молодых студентов, которые учились и трудились бок о бок со своей именитой и ныне покойной коллегой.

Все, что мы узнали о Джемме, можно было четко поделить на две группы. Одни восхищались Джеммой, хорошо относились к ней, и она поддерживала с ними более-менее приятельские, хоть и отстраненные рабочие отношения, другие боялись и не доверяли ей из-за ее froideur[25] и из-за той дистанции, которую она всегда соблюдала.

Попытка проследить последние часы ее жизни также оказалась безуспешной. Джемма очень ценила одиночество и общалась с людьми только тогда, когда ей это было нужно. Она бегала в одиночестве, в одиночестве писала статьи, в одиночестве путешествовала и занималась научными исследованиями. Она была счастлива наедине с собой, когда ее не донимали пустой болтовней и интригами люди, в окружении которых она была вынуждена ежедневно находиться.

Поток свидетелей иссяк где-то после шести часов, и секретарша Дитриха пришла напомнить нам, что ей надо запереть конференц-зал после того, как мы закончим. Я ответила, что на сегодня мы закончили. Слова благодарности за предоставленное для работы помещение вызвали у нее вымученную улыбку, и я поняла, что ей безразличны причины, по которым сегодня мы испортили ее боссу настроение. Мы собрали блокноты и записи, вышли из зала и по лабиринту коридоров поплелись к выходу.

— И что теперь? Есть свежие мысли? — поинтересовался Мерсер.

— Слишком много допросов для одного дня, — ответила я. — У меня голова идет кругом. Сейчас поеду домой и постараюсь во всем разобраться, просмотрю записи и соберу чемодан.

— Не хочешь с нами перекусить?

— Нет, я — пас. Слишком много нужно сделать до отъезда, и еще мне кажется, что мы совсем не продвинулись в расследовании.