Пляски бесов - Марина Ахмедова

– Вчера ночью я видел тебя с Василием, когда Зиновий играл на скрипке.

Прошло время. Зима вошла в полные права. Закружила по горам вьюгой, сбивая с верхушек шапки снега. Сковала реку льдом. Одела деревья в прозрачную корку, украсила их ветви стекольными подвесками. Не выдержала Богданова береза зимнего убранства – надломилась и умерла. Что до Стаси, то и ее дни, как уверяли приезжавшие из города врачи, были сочтены. Ледяная вода вошла в ее легкие и не вышла из них. Никто не ждал, что Стася протянет до конца зимы. Над домом Сергия, словно предзнаменование будущего траура, теперь часто летали вороны. По утрам особенно они каркали хрипло, заглушая Стасин тяжелый, содрогающий все ее тело кашель. А как-то утром встал Сергий, оделся, вынес из подпола охотничье ружье, зарядил его картечью и отправился стрелять воронов. Кричали птицы, били по воздуху крыльями, но небо над крышей не покидали. Заплакал Сергий, вернулся домой и нашел Стасю бездыханной. Присел Сергий на край ее постели, поглядел на белые руки, порхавшие еще совсем недавно над пяльцами, на черные волосы, которые дочка отрастила ниже пояса, на синие круги под закрытыми глазами. Вся чернота разом поднялась из его груди, закричал в ужасе Сергий, обхватил голову руками, чтобы не слышать пронзительных криков воронов.

Но вдруг крики стихли. Поднял Сергий голову – на пороге стояла Леська. Высокая, черная. Ворон сидел у нее на плече. Обомлел Сергий.

– Она умерла, – пролепетал он.

– Живая она, – отвечала та. – Иди, – приказала Леська, и вдовец послушно вышел из комнаты.

Все село затаилось. Ведь Леська, ни от кого не таясь, среди бела дня проследовала через все село к дому Сергия. Та самая Леська, которая ни разу не переступила порог чужого дома с тех пор, как сестры ее и племянники сгорели в хате, спаленной большевиками. Та Леська, которая звонко плевалась в сторону каждого, кто говорил, что плачет по ней высокий огонь. Та Леська, которая поначалу отвечала – мол, костер ей не страшен, душа ее сгорела давно на большевицком пожарище, а потом просто недобро косила глаза в сторону распускавших язык, и у тех, недолго им было ждать, коровы переставали доиться, а младенцы кричали как резаные всю ночь. Та Леська, которая давно прокляла село за то, что стояли, молча смотрели, как большевики губят ее родных. Та Леська, которая – и то достоверно – плюнула политработнику в лицо, специально для этой цели отправившись пешком во Львов. Та Леська, взгляд которой напугал того политработника так, что не посмел он отдать приказ наказать Леську. Та Леська, которая кинула монеты под ноги прежнему попу, заявив, что то, мол, плата ему за то, что Христа предал. Та самая Леська, которой со змеей стало проще находить общий язык. Та, которая выла дважды – в тот день, когда Богдан Вайда женился, и в тот день, когда его, старика, понесли на кладбище. И вот, представьте себе, эта самая Леська, словно выточенная из ствола сгоревшего дерева, прошествовала по селу, имея на плече ворона. Да где это видано, чтобы ведьмы такую свободу брали? Да где это слыхано, чтоб средь бела дня ходить им как ни в чем не бывало перед святой церковью?! Видать, ждут этот мир суровые испытания, раз Господь попускает такое!

Не будет теперь Стасе прощения, искупления ей не видать – днем, при честном народе к ней заявилась старая ведьма, нарушив привычный уклад. Из каждого окна смотрели глаза, ожидавшие когда Леська пойдет обратно. Опустело село. Боясь столкнуться на дороге с черной ведьмой, волосянские прятались по домам. Один Панас показался возле своего тына и, как обычно, закурив цигарку, сообщил потрескавшейся крынке:

– Видать, девочка при смерти, раз Леська сама к ней пошла.

Разыгрался капелью февраль, и в звоне ее заговорила весна. Эх, не знать бы, что грядут новые морозы! Что в феврале зима лютуют сильнее всего! И что раньше конца марта не впустит она весну в эти горы. Тогда и в капели вместе с весной не звучала бы тоска, которую впору спутать с меланхолией. Капель в феврале похожа на слезы умирающей девушки. Вот трепещет жизнью ее рука, вот живой румянец расползается по щекам. И можно, можно поверить в ее выздоровление, когда б не знать, что смерть – неминуема.

Лишь ненадолго пришло в Карпаты солнце. Но по чудесной случайности солнечные дни пришлись на свадьбу Оленьки и Володимира. Не отвести было глаз от пышного платья невесты. Хорош был и жених. А как звенели колокола, когда молодые выходили из храма! Как нарядны были гости. И как искрилась горностаевая шубка невесты, накинутая поверх свадебного наряда.

Ну и что, что просватана невеста была за другого? Василию подвернется другая, а Оленьке такого жениха, как господарский сын, упускать – грех. На том сходилось все село. Никто и не заметил, как молодые столковались. Свадьба грянула нежданно, как этот колокольный звон.

– Почему бы Василию не жениться на Галке? – радовалась чему-то кума.

А Олена вспоминала день женитьбы пана Степана на Светланке и явление Богдана к свадебному столу.

– Василий – не такой, – отрезала кума. – Василию сил не хватит на свадьбу прийти.

– Маричка сказала, он во Львов уехал, – вставила Олена.

– И правильно сделал, – заключили хором и кума и Полька.

Кумушки помолчали, прислушиваясь к колокольному звону. Полька надкусила пирог с яблочной начинкой. Кума отпила горячего чая. А Олена все смотрела в окно, ожидая, когда от церкви до замка потянется свадебная процессия.

– Двадцать лет прошло со дня той свадьбы, – снова заговорила она.

– Быстро время летит, – отозвалась Полька.

– Глазом не успеешь моргнуть, – поддакнула кума.

Взопрев от чая, кумушки отправились во двор, а постояв у калитки, вышли на дорогу. А выйдя на дорогу, решились пройти в сторону церкви. Пройдясь в сторону церкви, решили идти еще дальше и приблизились к самой церкви, когда процессия в нарядных одеждах уже покидала двор. Кумушки посторонились, пропуская городских гостей, впереди которых шел сам Господарь.

Кума жадно раздувала ноздри, ухватывая и запоминая все подробности и уже сейчас готовя добротную канву для будущих долгих разговоров, в которых припомнит она, что жених был бледен, Галка затерялась в хвосте толпы, а городские гости, не в пример волосянским, не галдели, не шумели, а были чванливы, с деревенскими не смешивались. Господарь не шел рядом с Оленькими родителями, да и те, по всему видать, чувствовали себя далеко не в своей тарелке.

– Ты глянь, поглянь! – кума вдруг дернула Польку за руку.

Проследив за направлением ее прищуренных глаз, Полька охнула и прикрыла округлившийся рот ладонью, одновременно пихая Олену локтем в живот. К церкви в этот момент приближалась – кто бы вы думали! – Маричка – мать Василия. Шла она подбоченясь а лицо ее портила нехорошая усмешка. Кумушки так и замерли. Даже Господарь посторонился пропуская ее. Проникнув вглубь процессии, Маричка преградила путь молодым. Зарделась Оленька от волнения, отвела глаза. А Маричка стояла перед ней, подперев руками уже оба бока.

– Это кто? – поинтересовался жених.

– Це… це… – залепетала невеста и больше не могла вымолвить ни слова.

– Боишься мне в глаза посмотреть, Оленька? – круглые глаза Марички ходили вверх и вниз под бровями, пока она безуспешно пыталась поймать Оленькин взгляд. А невеста рдела, трепетала под ее взглядом, и казалось, что дорогая шубка совсем перестала ее греть.

Надо ли говорить, что все собравшиеся с живым любопытством наблюдали разыгрывающуюся сцену.

– Ой-й… – говорила Маричка, недобро усмехаясь и подступая к невесте ближе. – Ой-й, вы поглядите на нее, на бессовестную. Ну як то так? Як?

Гости отступили, образовывая круг подле молодых и Марички. Попятился и отец Ростислав, выглянувший из храма, чтобы в который раз одарить благосклонной улыбкой Господаря. Благосклонность же он источал не от своего только лица, а от лица всей церкви.

– Шалава конченая – вот ты кто! – Маричка плюнула невесте под ноги.

Стоило ей произнести эти слова, как Оленька очнулась и перестала трепетать. Оглядела она Маричку с ног до головы. Оленька не произнесла ни слова, но Маричка вслед за той посмотрела на свои ноги и вдруг заметила, что сапоги ее давно сносились, каблуки на них сбились, а толстая ткань пальто вытерлась и местами имела залысины, да и не носили уже такие. То ли дело городские гостьи! Такие наряды, в какие были одеты они, Маричке и во сне не снились. Засмущалась она, отступила. А Оленька, гордо неся голову со взбитой прической, пошла вон с церковного двора, увлекая за собой жениха.

И если о Василии, за которого Оленька была просватана, соседи еще вспоминали, не судя бросившую его невесту строго, то о Стасе предпочли совсем забыть. Странный визит Леськи спас ту от смерти, которую ей прочили верно. Но от смерти лишь физической. И хотя Стася уже поднималась, и частенько теперь ее видели у окна, за стеклом которого маячило ее бледное лицо, для всего села она умерла. Как умерла когда-то и сама Леська, став подобной сгоревшему от молнии дереву, которое все держится на земле, являя собой напоминание о той трагедии, о которой, может быть, теперь все хотели забыть. Забыть и не помнить, как бабки и деды, матери и отцы ныне живущих, согнанные против воли к хате Петра, чтобы стать свидетелями того, как караются непокорные большой красной силе. Подвиги упивцев, просидевших долго в лесах и оказавших сопротивление той силе, по-прежнему в народе были в почете. И год от года, чем сильнее Украина врастала в почву независимости, чем яростнее жители ее верили в свою принадлежность именно к этому славному народу, а не к какому другому, слава упивцев только крепла. Однако же, и это вполне в духе человеческом, те моменты, в которые молчаливое большинство становилось свидетелем насилия большой силы над меньшинством, свидетелем мук этого меньшинства, народная память старалась стереть, выбросить из себя, не помнить. А Леська, которой давно пришла пора сгинуть, но она продолжала пачкать землю и оскверняла воздух своим дыханием, была живым свидетельством той трагедии и того молчания. Село признало Леську мертвой в тот самый день, когда она прокляла Бога. А теперь следом за ней село признавало мертвой и Стасю, ведь та приняла ее помощь, не отказалась, а стало быть, тоже отвернулась от Него.