Истории, от которых не заснешь ночью - Альфред Хичкок

— Что касается вас, — продолжал Джонс, поворачиваясь в сторону гражданского, тоном, в котором, к его собственному удивлению, было больше сожаления, нежели негодования, — я уверен, что вы были искренни, когда составляли ваш вопрос. К концу жизни вы занимаете видный пост, вы не любите войну и хотите оставить после себя спокойное и миролюбивое отечество. Но и вы сказали это, когда зашли в эту комнату, причем полковник сказал то же самое за несколько секунд до вашего прихода: "Я не думал…" Видите ли, сэр, два человека, которые сидят рядом с вами, — это убийцы; они уже подготовили средства убийства и ждали только удобного случая. Но то, что вы пытаетесь защитить, задавая ОРАКУЛУ свой вопрос, неизмеримо хуже.

Он взял в руки последний листок и прочел: "УСИЛИТ ЛИ ЛАГЕРЬ МИРА МОЕ ПРИСОЕДИНЕНИЕ К ХЕННИ?"

— Знайте, да вы это наверное уже знали, не так ли? И желали лишь подтверждения своим мыслям, то есть положительного ответа ОРАКУЛА. Положение Хенни в данный момент так прочно, что ваше присоединение к его партии наверняка привело бы его к власти. Дело мира восторжествовало бы над страхом войны. Но вы хоть раз задумывались над тем, хотя вы ведь не думаете, вы сами это только что сказали, вы задумывались над тем, что это будет за мир? Одностороннее разоружение, абсолютный изоляционизм и моральный порядок! Естественно, нация выживет и в условиях такого мира, но для этого необходимо, чтобы мы все этого хотели, все без исключения, чтобы каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок нашего государства имел бы в один и тот же момент в одних и тех же условиях одинаковые мысли! И чтобы этого достичь, ваш дорогой Хенни, этот старый демагог Хенни поторопится создать наиболее мощную, страшную и безжалостную полицию всех времен и народов! Конечно, у нас будет мир, но я предпочел бы один на один встретиться с диким медведем, не имея с собой ничего, кроме боксерских перчаток, чем прожить хотя бы час в этом вашем мире!

Он указал на двух офицеров с выражением отвращения на лице:

— Они готовы убить тысячи людей для достижения своих целей. Вы же хотите убить все, что вольно живет и дышит в этой стране! Вы хотите убить свободу!

Он поднялся.

— Это все, что я вам хотел сказать. Оставляю вам этот сверток. Предмет, который в нем находится, был установлен в святилище вместе с ОРАКУЛОМ, в точном фокусе его табло для чтения. Из этого следует, что все то, что машина сделала до сих пор, связано с этим предметом. И я вам советую немедленно установить его на место, иначе ОРАКУЛ превратится в простую машину, которая будет способна решать лишь узко-логические задачи вопросов, которые ему будут заданы. Я вам также советую установить точно такие же предметы в ваших кабинетах, а также во всех тех местах, где вы имеете обыкновение работать. И перестать задавать вопросы, ответ на которые может зависеть только от вас самих. Вопросы, которые остаются без ответа по той простой причине, что для того, чтобы понять их, надо перестать думать.

Гражданский вскочил из своего кресла и сделал то, чего Джонс меньше всего от него ожидал и о чем потом с волнением вспоминал, как об одном из наиболее красивых проявлений человеческого достоинства и мужества, свидетелем которых он был. Старик протянул ему руку и сказал:

— Вы правы. Этот урок был мне необходим, и надо было, чтобы кто-нибудь меня остановил, но вот кто сможет остановить их?

Джонс пожал протянутую руку.

— Это уже сделано. Я действовал, сообразуясь с советами ОРАКУЛА, а ОРАКУЛ никогда не ошибается.

Он коротко улыбнулся и вышел, бросив прощальный взгляд на деревянные спины офицеров. Гражданский, склонившись над столом, начинал уже распаковывать пакет.

Джонс старался идти спокойным шагом, проходя нескончаемые пентагоновские коридоры один за другим. ОРАКУЛ заверил его, что ему нечего бояться, но береженого, как говорится, бог бережет, поэтому неприятная струйка пота все же текла у него между лопаток. Однако все кончилось благополучно, и вскоре он был уже за воротами, живой и невредимый. Очень хорошо, что живой, и очень хорошо, что невредимый и свободный.

Он ввалился в первую же телефонную кабину на своем пути и, услышав голос Анни, безапелляционно заявил:

— Ты знаешь, что мир прекрасен, он прекрасен, этот мир!

— Ой, Джонс! В последний раз ты говорил, что работаешь в таком месте, где люди занимаются тем, что расстреливают друг друга и пахнут немытыми ногами!

— Дело в том, что я только что укоротил лапы трем кошмарным созданиям, — скромно объяснил он.

Анни никогда не стала бы для него тем, чем она была, если бы всякий раз настаивала на своем, когда этого делать не стоило. Она сказала "как это здорово!", после чего он объявил ей, что скоро придет.

— Ты починил свою машину?

— Она была в полном порядке. Я только убрал надпись "Думайте".

— Опять ты надо мной издеваешься. Когда ты так себя ведешь, я не могу понять, смеешься ты или нет, и вообще, думаешь ли ты, о чем говоришь.

Джон Сьютер

Да, доктор!

Мне больно, у меня все болит.

Нет, не все, но у меня острая, дергающая боль там, где вроде бы ничего и не болит по-настоящему. Теперь я чувствую только тупую боль и жуткую усталость, и можно подумать, что нет теперь ни времени, ни пространства и нет ничего, кроме этой боли. Я себя чувствую чуточку уже окрепшей по сравнению с тем, что было. Немножко, конечно, но все-таки более окрепшей. Мне нужно поправиться. Я хочу поправиться, и я поправлюсь.

— Господин Шоу, я думаю, что она, конечно, выберется. Как вы знаете, в течение какого-то периода времени это было: либо он, либо она. Но ей получше, уверяю вас. Все эти трудности, конечно, будут, но, к сожалению, здесь мы ничего не можем.

— Я понимаю. Но единственное, что я прошу, — это чтобы она выздоровела.

Хорошо было бы открыть глаза. Джеффа здесь нет. Я чувствую, что его здесь нет. Но теперь я начинаю уже переносить вид этой белой палаты. У меня больше нет этого желания умереть, хотя он и не выжил. Я хотела бы все время плакать, плакать, плакать… что, впрочем, мне и хотелось делать, когда Джефф рассказал, что произошло. Но эти стенания ни к чему не приведут. Я поправлюсь.

— Вы ведь ей сказали, что ребенок умер?

— Да, доктор. Вначале ей было больно принять эту мысль, согласиться с этим, очень больно. Потом я ей сказал, что это был мальчик, и это ей доставило удовольствие, несмотря на… несмотря на то, что случилось.

Вот, так и есть. Народ вернулся. Столько солнца в комнате. Столько цветов. И я спрашиваю себя, а Джефф, уж не…

— Вы ей сказали, что ребенка уже похоронили?

— Нет еще. Если вы считаете, что ей лучше, то я ей это скажу сегодня.

— А вы не думаете, что она на вас обидится, что вы уже организовали похороны, господин Шоу?

— Джесси очень благоразумна, доктор. Она поймет, что мы не могли ждать. А потом, даже если это кажется несколько смешным, я все же скажу: мы любим друг друга.

Я уверена, что Джефф сделал как нельзя лучше. Если бы только этот ребенок, этот мальчик пожил бы до чех пор, пока я могла бы его увидеть… Сколько же времени я здесь? Где Джефф? Благоразумен ли он, по крайней мере? Я умоляла его быть благоразумным. Может быть, он на работе? А иначе он рискует потерять свое место. А для него это так важно! О! Я люблю его. Я его люблю. Мне так хочется родить ему красивых детей.

— Тогда, быть может, лучше будет, если вы скажете все остальное, господин Шоу? Ей будет легче поверить тому, кто ее любит, без всякого сомнения. Иногда у больных складывается впечатление, что врач не знает столько, сколько они.

— Да, это будет не так-то легко.

Я надеюсь, что дети будут похожи на Джеффа. Я, конечно, не уродина, но я такая… Какая-то… Джефф же красив за двоих, поэтому-то, между прочим, они и говорят все, что он хотел только моих денег. А он мне не разрешил даже помочь ему. Он независимый, он много работает, чтобы руководить спортивным отделом, тогда как если бы мы хотели, то у нас не было бы нужды работать Мне нужно понравиться, ради него нужно. И я поправлюсь.

— Трудно, не трудно, господин Шоу, но это сделать надо. Кто-то должен ей это сказать. Вам это сделать удобнее всего. Она никогда больше не должна даже пытаться иметь ребенка. Больше никогда. А иначе это ее убьет. Это так и есть, это не ошибка. Ждать другого ребенка — значит ее убить.

— Хорошо, доктор, я беру на себя эту ответственность. Не нужно, чтобы вы говорили ей что бы то ни было. Я думаю, что мне удастся ее убедить. Может быть, даже мне удастся убедить ее на некоторое время сменить обстановку, чтобы не подвергать ее тяжелым воспоминаниям.

Я рада, что сделала завещание в пользу Джеффа, прежде чем оказалась в больнице. Я не знаю, в конечном счете это оказалось бесполезным, ненужным, но все же я довольна. Он был так мил со мной, что теперь-то я в нем уверена…

Бесшумно открылась дверь. Она повернула голову медленно, и усталая улыбка скользнула по ее бледному лицу. Стройный молодой человек с белокурыми волосами стоил в дверном проеме.