Возвращение принцессы - Марина Евгеньевна Мареева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дима нащупал рукой гладкий бок своей заветной фляжки.
— Долг мы тебе вернем, — говорила между тем Нина. — Ты прости нас, Владик, прости.
— Это вы меня простите, — ответствовал Владик уныло.
Хмыкнув, Дима отхлебнул коньячку. Очень трогательно. Сейчас зарыдают оба.
— Владик, тормозни у аптеки, — попросила Нина. — Как-то мне сегодня нехорошо… — Она понизила голос: — Ты уж тогда и машину помоги нам продать, пожалуйста.
Дима закрутил крышку фляги и спросил, мгновенно закипая:
— Это как понимать, Нинок? Кто здесь хозяин, эй? Что значит — продать?!
— А зачем нам машина? — Нина повернулась к мужу, стараясь говорить спокойно. — Чтоб ты ее разбил спьяну? Ты же не просыхаешь!
Владик прижал машину к кромке тротуара, остановился, сбросил ремень и открыл дверцу. Единственное, о чем он сейчас мечтал, — чтобы его поскорее отпустили в аптеку. Там можно переждать бурю. В том, что буря грянет, многоопытный Владик не сомневался.
— Влад, из машины, живо! — рявкнул Дима.
— Владик, сиди! — крикнула Нина, вцепившись в крепкое запястье охранника. — Нам машина сейчас не нужна, Дима! Нам деньги нужны! А коньяк свой жрать ты и дома можешь! На полатях! Не за рулем! Целее будешь!
Дима выскочил наружу и грохнул дверцей.
— Выходи-и-и! — просипел он, схватив охранника за рукав.
Владик затравленно покосился на Нину (слою хозяина — закон!) и молча выбрался на тротуар.
— Теперь ты! — Дима обошел машину, рванул переднюю дверцу, нагнулся и, тяжело дыша, обдавая коньячным духом, сграбастал жену. Багровый от злобы, невменяемый, глаза бешеные. — Давай выметайся!
— Дмитрий Андреевич! — простонал Владик.
Дима молча тащил Нину, она пыталась было отбиться — где там! Дима бесцеремонно выволок ее, оттолкнул от машины. Владик едва успел подхватить Нину, заслонить собой:
— Дмитрий Андреич, ну нельзя же так! Люди смотрят…
— Во вы мне где! — Дима рубанул себя по кадыку ребром ладони. — Во где! Оба! Катитесь!!! — Он плюхнулся за руль и включил зажигание.
— Куда?! — закричала Нина. — Ты же пьяный!
Владик рванулся к машине. Дима схватил с сиденья Нинину сумочку и запустил ею в охранника. Удар пришелся в переносицу. Охнув от боли, Владик на миг зажмурился, Дима захлопнул дверцу, резко развернулся и, нарушая все, что можно нарушить, свернул с Садового на узкую улочку.
Приступ пьяного помешательства. Вспышка мутной злобы. Такое с ним теперь случалось.
Машина исчезла за углом.
Расталкивая прохожих, Владик и Нина помчались туда же.
— Там… одностороннее… — выкрикнул Владик, на бегу стирая с лица кровь, — острый, окаймленный металлом, край Нининой сумочки рассек ему надбровье. — Односто… Господи, пронеси!
Они еще не успели добежать до перекрестка, когда за углом пронзительно взвизгнули тормоза… Еще раз…
У Нины обмякли ноги.
Грохот. Звон расколотого стекла.
Владик уже свернул за угол, Нина ковыляла за ним.
Небольшая улочка. Несколько машин остановились посреди дороги. Бегут какие-то люди. Где Владик? Где Дима?
Снова слабость, туман застилает глаза…
Нина шла вперед, ничего не видя перед собой, слыша лишь чужие возбужденные голоса, какие-то обрывки фраз:
— На него встречная неслась, он руль стал вертеть, чтоб уйти от удара…
Она брела, с трудом передвигая ноги.
— В занос ушла, машина! В неуправляемый!
Под ногами хрустнуло стекло. Нина остановилась.
Какие-то битые бутылки с обрывками ярких этикеток… Консервная банка с оливками, сплющенная в лепешку… Темно-красные, с пегими подпалинами, спелые ядра гранатов рассыпаны по асфальту…
Нина подняла глаза. Разудалая вывеска «Услада» над дверями мини-маркета. Димина машина, врезавшись в витрину, пробив ее насквозь, замерла, наполовину въехав в недра гастрономического рая.
А где Дима?
Нина шла к машине, наступая на битое стекло. Дима жив, жив, жив. Где он?
Вон Владик Он там, в разгромленном Димой магазине, за разбитой витриной. Наклонился, исчез. Снова появился, поднимает кого-то невидимого отсюда.
Нина подошла к разбитой витрине вплотную.
— Там мобильный в машине! — крикнул Владик, поднимая хозяина с пола.
Голова у Димы свесилась безжизненно, лицо было залито кровью.
— Мобильный! — отчаянно кричал Владик. — Попробуйте достать! И — в «скорую», срочно!
— Уже позвонили, — откликнулись за Нининой спиной. — Ну надо же! Он через лобовое вылетел… Живой, да? Ты пульс пощупай, парень.
— Хоть кому-то повезло, что кризис, — желчно заметил кто-то из зевак. — Они с утра закрылись ценники менять… А то бы скольких он передавил, скотина пьяная.
Повезло, подумала Нина. И потеряла сознание.
* * *
«Куда меня несет? — думал стойкий оловянный солдатик. — Да, это все штуки гадкого тролля! Ах, если бы со мною в лодке сидела та красавица — по мне, будь хоть вдвое темнее!»
Петр Петрович Солдатов улыбнулся и осторожно, стараясь не разбудить спящего сына, убрал его маленькую теплую ладонь с раскрытого томика андерсеновских сказок. Выключил фонарик, переложил его вместе с книжкой на табурет, стоявший рядом с кроватью.
Андрюшка, хитрован, пристрастился к тайному ночному чтению. Рецепт известен. Никаких Америк. Укрыться стеганым одеялом с головой, зажечь фонарик, извлеченный с антресолей, из отцовского походного рюкзака — и читай хоть до утра. Дед спит в соседней комнате, храпит, как дюжина извозчиков. Со старшим братцем всегда можно договориться. Отец пашет на ночной разгрузке…
Ладно, Дрюня, я тебя застукал. Петр укрыл сына одеялом. Не удержался, коснулся губами мягкой сыновней щеки со свежей вмятинкой от скомканного края подушки.
Дрюня был его слабостью. Младшенький. Чушь! Старшего, Лешку, Петр любил не меньше.
Его пацаны. Солдатовы. Смуглокожие, темно-русые, и с каждым днем их густые жесткие вихры становились темнее, чернее — в цыганскую отцовскую смоль. Его порода.
Петр выпрямился. Старший сын Лешка дрых на верхней «полке» двухъярусных полатей, лежал на левом боку, свернувшись калачиком, уткнувшись щекой в подушку. На подушке, на полотняной наволочке был вышит оловянный солдатик Величиной с детский мизинец. Крестиком.
Зато теперь у каждого из сыновей на подушке нес бессменную бессонную вахту собственный оловянный солдатик Наволочки Петр стирал сам, вручную, не доверяя свое раритетное рукоделие ни жадно урчащему чреву стиральной машины, ни тем паче бабам из соседней прачечной. Бабы знали его тысячу лет, помнили Люсю, лезли теперь со своими сердобольно-настырными причитаниями, кликушескими, приводившими его в тихую ярость: «Петр Петрович, вот вам ваши четыре комплекта… И полотенца еще… Господи, ну
