Бес смертный - Алексей Рыбин

– Ты имеешь дело с энергией такой силы, с такой сумасшедше мощной вещью, что я могу только завидовать… Завидовать тому, как тебе, как вам всем повезло…

– Да уж, повезло. Брось ты, – уныло отвечал Дюрер. – Ничего особенного. Подумаешь, на гитарах ребята играют. А я-то и вовсе не играю.

– Ты причастен, – значительно сказал Кирсанов. – Это главное. Я тоже был причастен когда-то. Когда с Кузей играл. Но тогда я не понимал всей этой штуки.

– Да какой штуки-то?

– Музыки. Я вот сегодня половину дня болтался с Кузей.

– Да? И как он? – Дюрер поднял голову, и в голосе его я услышал искренний интерес.

О неудачниках всегда слушать интересно. Всегда радостно знать, что кому-то еще хуже, чем тебе. Эта подленькая штука сидит глубоко, и бороться с ней, искоренять ее – бесполезно. Лучше всего смириться и принимать как данность. Говорить себе: «Нехорошо это, некрасиво» – и на этом успокаиваться.

– Да плохо он, – вздохнул Кирсанов. – Пьет. Совсем нищий.

Постойте-ка, подумал я. Что он несет? Он со мной полдня проболтался, и никакого Кузи с нами не было. Кузя был предметом разговоров, не более того. Кузя был ожившим на миг воспоминанием, ключом, открывшим дверь в прошлое, которое нахлынуло на нас с Кирсановым через эту дверь и таскало по городу из одного бара в другой. Это был я, а никакой не Кузя!

– Понимаешь, я вижу эту силу, которая его перемолола. Перемолола и уничтожила. Он повел себя неправильно, и она его просто смела.

– Да брось! Водка его смела и перемолола, а никакая не таинственная сила. Сколько таких – посмотри на улицу. Всех таинственная сила убрала из жизни?

– Знаешь, я иногда думаю, что да. Что каждый не справился со своей миссией, и миссия выбросила его на помойку. Это жестоко, но так, наверное, все и происходит. Только я не об этом…

Из колыхающейся в дальнем углу толпы выплыл Один Зуб, прошел по залу, не замечая меня, и исчез за дверью, открывающей путь в гримерки. Дверь, закрывшись за ним, ровно через секунду распахнулась, и в зал выскочила Кропоткина – пробежала мимо, даже не повернув голову в сторону бывшего мужа, и ввинтилась в молодежную толпу, заняв в ней место исчезнувшего Зуба.

– Помнишь Джонни? – продолжал Кирсанов.

– Как не помнить, – ответил Дюрер.

– Вот смотри, что с ним стало. Как только перестал ездить с концертами, постарел за полтора года на двадцать лет. Растолстел, поседел, обрюзг. Это что, только водка?

– Конечно.

– Нет, водка с такой скоростью действовать не может. Это к пятидесяти годам профессиональные алкаши становятся такими, каким Джонни был в свои последние месяцы.

– Ну так ему и было-то сколько?

– Сорока ему не было.

– Да, точно.

– Это не водка. Вернее, не только водка. Водка – это следствие. Видишь, ты всю жизнь пишешь об этом, живешь этим, я имею в виду музыку, – а сам не понимаешь толком…

– Да что я не понимаю-то? Что ты заладил – понимаешь, не понимаешь?

– А то, что вы занимаетесь РЕАЛЬНЫМ, – Кирсанов выделил слово, с нажимом произнес; если бы он сейчас писал, то написал бы «реальным» курсивом, другим кеглем и другим цветом, – РЕАЛЬНЫМ искусством. Ты знаешь, что это такое?

– Ну?

– Обэриуты…

– При чем здесь обэриуты?

– Они первыми обозначили себя строителями реального искусства.

– Ну и что?

– Как это – что? И сразу же за это получили. Назовись они какими-нибудь «новыми дикими», ничего с ними и не стало бы. Никого не расстреляли бы и не удушили бы в дурдоме.

– Ой ли?

– Точно. Реальное искусство – самая большая опасность для любого государства. Люди, стоящие у власти, обладают обостренным чувством опасности. Они могут не понимать, откуда исходит угроза и в чем она заключается, но подсознательно ее чувствуют и – если угроза серьезна – уничтожают ее носителей беспощадно и мгновенно. Со стороны кажется, что их действия неадекватны. Подумаешь, картинки рисует какой-то сумасшедший художник. За это его расстреливать? Или высылать из страны? Или сажать в тюрьму? Бродского за его стихи, которые он читал тридцати совершенно изолированным от общества писателям, – сослали. Его не печатали, его никто не знал, кроме этих тридцати замкнутых в своем кругу молодых литераторов. Ну, переписывали его стихи, давали читать друзьям – и много они напереписывали от руки? Много ли перепечатали на машинках? Нет, власти почуяли силу, перестраховались и – сделали из него героя. Поспешили. Можно было придушить втихаря. Не сажать, не ссылать, а посадить в какой-нибудь журнальчик, дать приличный оклад и загрузить текучкой. Или сделать уважаемым рецензентом, завалить рукописями – рецензируй, ты же у нас гений, ты же у нас светоч… Вот и писал бы критические отзывы до конца дней своих. И умер бы почетным пенсионером. Безопасным, беззубым и злобным.

– Да что там Бродский, – устало проворчал Дюрер. – Бродский – это Бродский. При чем здесь Бродский?

– А при том!

На сцену вышел Марк и отвесил публике поклон. Публика закричала, захлопала, запрыгала, заулюлюкала, засвистела и потянулась к сцене. Марк взял со стойки красную гитару – дешевый корейский «Гибсон», – воткнул джек в усилитель, встал к залу спиной и стал крутить ручки громкости и тембров.

– При том, что в ваших руках сила, не сопоставимая с той, которая была у Бродского. А вы ее не понимаете, не осознаете. И в этом – спасение нашего государства. Они, правда, тоже ни хера не понимают. Действуют интуитивно. Самых сильных приближают к себе, денег дают – однако все это до поры до времени. Деньгами не всякого можно взять, да и человек, если он действительно настоящий, несмотря на все деньги мира может такое выкинуть…

– Точно. Беспредельщиков у нас всегда было много, – сказал Дюрер, глухо усмехнувшись.

– Не в беспредельщиках дело. Ваша музыка… Я так завидую, черт! Она же все может перевернуть. Вас, с точки зрения государства, надо запретить, изолировать от общества. Надо переломать все гитары и ввести такую цензуру, чтобы на сцену выходил артист званием не ниже майора ФСБ.

– Было что-то такое при совке, – сказал Дюрер.

– Да ничего похожего не было! Ты помнишь, как Никита Хрущев взъерепенился на выставке абстракционистов?

– Там были не только абстракционисты.

– Неважно. Он же ни черта не понимал. Он в этом плане был прост как коромысло. А все равно чутьем руководителя унюхал, что вся эта мазня более опасна для него, чем заговоры партийных приятелей. Заговоры – они что? Ну, сняли его с должности. А художники могут очень быстро вообще все государство развалить.

– Ты преувеличиваешь.

– Нисколько.

– Все это чувствовали, все гнобили художников и музыкантов, которые работали автономно, не лизали жопу власти. А остальные – все эти Утесовы-Дунаевские, все эти Любови Орловы и Зыкины, – их раскручивали так, как никому из наших и не снилось. Это были государственные артисты, которым давалось всё. Они жили фактически при коммунизме. Вот что важно. А у вас потенциально силы в тысячи раз больше, чем у всех них вместе взятых.

– Да знаю я… Универсальная религия, рок-н-ролл – новое эсперанто…

– Вот именно.

На сцену вышли музыканты группы Марка. Барабанщик сел за установку, и они сразу, без объявления войны, навалились на публику грохотом первой песни.

Возле сцены появилась Света Полувечная. Она стояла ко мне спиной, но я странным образом видел капельки пота на ее верхней губе и похотливый взгляд, которым она скользила по красным штанам моего сына.

– Вот смотри, – сказал Кирсанов; несмотря на грохот, накрывающий маленький зал, я отчетливо слышал каждое слово писателя, – вот стоит блядь московская. Из газеты этой, как ее… Забыл. Вот она сейчас Марка и возьмет за хуй. Возьмет и поведет в светлое будущее звезды, принятой истэблишментом. И станет Марк очередным безопасным, беззубым и лоснящимся ханыгой. Одним патроном в государственной обойме станет больше.

Марк закончил первую песню, и вдруг группа без паузы заиграла «Paint in Black» – в своей дикой современной аранжировке, что-то близкое к гранжу, но песня-то, песня! Для меня это был неожиданный сюрприз. Значит, прислушивался ко мне Марк, когда я говорил, что классика – беспроигрышный вариант, что когда исполняешь вещь, композиторски сильную, то и сам растешь, и людям приятное делаешь.

Я прикрыл глаза, и мне как-то очень явственно показалось, что стоит открыть их, как я увижу сидящего напротив Джонни с кружкой пива. А за соседним столиком восседает Курехин и, как обычно, говорит веселым скрипучим голосом: «Я охуеваю от такого саунда». Где-то в дальнем углу я услышал заливистый смех еще одного своего старого приятеля, который утонул десять лет назад. Клуб накрыла мощная кода, Марк выкрикнул: «А-а-а!», – и Джонни гнусаво протянул: «А с этой девочкой я бы в удовольствие посидел на приступочке…»