Кто убийца? - Анна Грин

Внизу мы нашли шляпку и шаль кухарки; я вручил ей и то и другое и минуту спустя мы были уже во дворе.

„Помни, что ты ни слова не должна говорить о том, что сегодня видела, как бы они у тебя ни старались это выпытать“, — сказал я ей на прощание. „Помни и ты, что обещал жениться на мне“, — прошептала она, порываясь обнять меня.

При этом движении, вероятно, и упал на землю огарок, зажатый у нее в руке. Я обещал ей все, и она тут же удалилась со двора. Странное волнение, которое я только что пережил, до того расстроило меня, что я совершил серьезную ошибку и не только запер после ухода Джен наружную дверь, но и забыл избавиться от ключа от библиотеки — он остался лежать в моем кармане. Опасность, которой я только что счастливо избежал, была так велика, что я совершенно утратил способность что-либо соображать. Перед моими глазами все время мелькало бледное лицо перепуганной Джен, из-за чего даже мысль о том, что я только что убил человека, отошла на второй план.

Меня угнетало опасение, что она, быть может, не нашла вокзала и заблудилась и что завтра, как только выйду на улицу, я найду ее на ступенях крыльца.

Не меньше смущало меня и то, что ключ и письма все еще находились при мне. Как от них избавиться? Я не смел снова выйти из комнаты или открыть окно из боязни, что меня кто-нибудь увидит.

Но, несмотря на это, необходимость предпринять что-нибудь была настолько велика, что я, наконец, решился действовать. Взяв письмо, написанное стариком нотариусy, я разжевал его, превратив в комок, который и выплюнул в угол. Но на другом письме была кровь, и даже страх за собственную безопасность не мог заставить меня прикоснуться к нему губами.

Я судорожно сжимал его в руке, лежа полуодетым на постели, и ждал, пока, наконец, начнет светать. С рассветом в душе моей пробудилась надежда. Я сделался гораздо спокойнее, и самообладание вернулось ко мне. Вопрос о том, что делать с вещественными доказательствами, больше меня не мучил. Я решил вообще их не уничтожать, а лучше подбросить куда-нибудь в доме, что, по моему мнению, могло возбудить меньше подозрений. Я разорвал письмо на клочки, пошел в соседнюю нежилую комнату и сунул его в вазу, затем направился наверх, в библиотеку, чтобы незаметно вставить ключ в замочную скважину, но мисс Элеонора, которая шла по лестнице следом за мной, помешала мне в этом. Поэтому я повесил ключ на газовый рожок в коридоре и с самым непринужденным видом отправился в столовую к утреннему чаю.

Мэри находилась уже там, бледная и озабоченная, но, странное дело, на этот раз взор ее действительно на минуту остановился на мне. Я чуть было не улыбнулся при мысли, что благодаря мне теперь она навсегда избавилась от всяких забот и, наверное, я заслужил ту награду, которую когда-нибудь получу от нее.

О том, как стало известно об ужасном событии и как я при этом держался, я не буду здесь рассказывать. Я вел себя так, будто вовсе не был причастен к этому делу.

Я был уверен, что даже тень подозрения не могла на меня пасть: разве мог кто-нибудь предположить, что скромный, работящий секретарь влюблен в племянницу своего патрона и ради нее убил хозяина и этим лишил себя верного куска хлеба? Я исполнил все, что полагалось сделать в подобном случае, совершенно безукоризненно: известил полицию и дал знать о случившемся в контору мистера Виллея. Вообще я вел себя так, будто все, что произошло этой ночью, было не более чем сон.

К сожалению, думая только о собственной безопасности, я совершенно упустил из виду, что подозрение в этом убийстве может пасть на Мэри как на единственное лицо, заинтересованное в смерти старика. Когда я осознал возможность этого предположения, я так смутился, что совершенно некстати упомянул на допросе, будто слышал шелест женского платья в коридоре, за моими дверьми, накануне вечером.

Подозрения всех пали на Элеонору, но поскольку я знал, что она не могла иметь никакого отношения к этому делу, то был убежден, что подозрения эти должны скоро рассеяться. Но что сталось бы с Мэри, если подозрение коснулось бы ее?.. К чему бы тогда все это привело?

В надежде исправить свою ошибку я начал давать неверные показания. Я сказал, что между дядей и одной из племянниц в последнее время возникли разногласия, но назвал при этом Элеонору. Кроме того, я утверждал, что старик не получал никаких писем, которые могли бы разъяснить хоть немного это темное дело.

Последствия моих слов оказались более серьезными, чем я предполагал. Первоначально возникшее подозрение все более и более укрепляли новые улики. Не только выяснилось, что Левенворт был убит из собственного револьвера лицом, живущим в доме, но даже я вынужден был сказать, что Элеонора незадолго перед тем просила показать, как надо заряжать револьвер и как из него стрелять. Чтобы произошло подобное совпадение, нужно было, конечно, чтобы в это вмешались сами силы ада.

Когда я все это осознал, при мысли о том, что могут сказать обе барышни на допросе, мною овладел страшный испуг. А если Мэри вдруг сознается, что, после того как я ушел от ее дяди, я встретил ее, спускавшуюся к нему в библиотеку? Что, если она не скроет, что имела с ним разговор, что умоляла, чтобы он не лишал ее наследства? Что будет тогда? Страх, охвативший меня, был неописуем.

Между тем за это время произошли события, о которых я не имел понятия и которые повлияли на поведение обеих кузин. Элеонора не только подозревала свою двоюродную сестру в убийстве, но даже высказала ей свои подозрения прямо в лицо. Мэри была этим так напугана, что решила отрицать все, что могло бы набросить на нее хоть малейшую тень. При этом она, конечно, рассчитывала, что Элеонора из великодушия не будет ее опровергать.

Как вы знаете, она не ошиблась. Элеонора, в ущерб собственным интересам, не только не выступала против показаний кузины, но даже отказалась отвечать в тех случаях, когда ее показания могли повредить Мэри. Солгать же она не могла, даже если бы это требовалось для спасения самого дорогого для нее существа.

Такое великодушное поведение произвело на меня огромное впечатление. Я смотрел на нее с восторгом и был готов сделать все, чтобы спасти ее, но так, чтобы при этом не повредить, конечно, себе. Во время следствия выяснилось, что нам всем действительно угрожала опасность, пока в доме находились этот несчастный ключ и роковое письмо. Еще до того, как был обнаружен запачканный сажей платок, я решил уничтожить и то и другое, но, когда на сцене появилось это вещественное доказательство, меня охватил такой страх, что я тотчас вышел из комнаты, достал из вазы письмо, снял с газового рожка ключ и понес их в комнату Мэри, где находился камин, с намерением бросить обе улики в огонь. Но, к моему ужасу, в камине тлели лишь несколько угольков; я стоял в нерешительности, не зная, что делать, как вдруг услышал шаги.

При мысли о последствиях, которые могли наступить, если бы меня застали в этой комнате, я поскорее бросил письмо в камин и поспешил к двери, но впопыхах уронил ключ, который упал под стул. Шаги все приближались, я едва успел выбежать в коридор. Только я добрался до своей комнаты, как на лестнице появилась Элеонора, поддерживаемая двумя горничными. Она направилась прямо в комнату Мэри. Это сразу успокоило меня: она, без сомнения, должна найти ключ и, уж конечно, сумеет его спрятать.

Я всегда думал, что ей удалось это сделать, поскольку после ничего не слышал ни о ключе, ни о письме. Этим объясняется и то, почему я не особенно опасался за Элеонору, несмотря на угрожавшую ей опасность. Я думал, что все подозрения полиции основаны только на ее странном поведении во время следствия и, возможно, еще на том, что в комнате убитого был найден ее платок. Я и не подозревал, что в руках полиции были более существенные доказательства ее участия в этом деле, да, впрочем, если бы и знал, то вряд ли стал бы действовать иначе. Я думал только о Мэри, а ей, по моему мнению, ничто еще не угрожало, так как никто не высказывал ни малейшего подозрения в ее адрес. Если бы мистер Грайс или мистер Рэймонд, на которого я смотрел как на своего злейшего врага, хоть единым словом дали мне понять о приближающейся опасности, то, конечно, я был бы настороже. Но они в этом отношении оказались хитрее меня, и я преспокойно жил день за днем, совершенно не опасаясь за участь любимой девушки.

Что касается меня, то дела мои были плохи. Мысль о Джен не покидала меня; я знал, что полиция ее разыскивает, и потому постоянно находился в страхе. К этому добавилось еще то обстоятельство, что, вместо того чтобы овладеть сердцем Мэри, я еще более оттолкнул ее от себя. Она относилась ко мне холоднее, чем всегда, и даже сторонилась меня с видимой гадливостью. Кроме того, — и это я всецело приписывал влиянию мистера Рэймонда — она все время старалась бороться с теми своими недостатками, на которые я как раз и рассчитывал.

Наконец, настало время, когда я уже не мог больше справляться со страхом, терзавшим меня. Однажды вечером, спускаясь вместе с мистером Рэймондом по лестнице, я вдруг увидел в гостиной у Мэри какого-то господина, который смотрел на нее такими глазами, что кровь закипела во мне, особенно когда я услышал, как он сказал: „Но ты моя жена, и ты сама это знаешь! А теперь можешь говорить и делать что угодно“.