Господа ташкентцы - Михаил Салтыков-Щедрин

- Ведь это, батюшка, не адвокатишка какой-нибудь, который, задеря хвост, по управам благочиния летает, а в некотором роде... гард де cco! {министр юстиции.}

Но надо сказать правду: молодость все-таки брала свое, и представление о четырех коробках сардинок почти всегда одерживало верх над честолюбивыми мечтами. Миша не мог пройти мимо человека, чтобы не видеть в нем "клиента", а раз усмотревши клиента, он уже невольно ел его глазами.

- Я, маменька, Плотицына сегодня во сне видел! - открывался он Анне Михайловне в минуту, когда аппетит уж очень сильно начинал тревожить его.

- Уж как бы хорошо! уж так бы хорошо! ах, как бы хорошо! - вместо ответа восклицала Анна Михайловна, и даже вся краснела от волнения.

- Да вы, маменька, попросили бы папеньку!

- Кто с ним, с упрямым, сговорит! А какие куски-то они рвут! ах, мой друг, как рвут!

- Да это само собой! Неужто ж потачку давать! Тридцать процентиков, батюшка! тридцать процентиков, милости просим-с!

- Ведь нынче шагу без него, мой друг, ступить нельзя! Дыхнуть без него, без кровопивца, возможности нет! Ты шаг вперед - он два! И все-то забегает, все-то вперед бежит, все-то норовит подножку тебе подставить!

- Однако ж какое это, маменька, величественное здание!

- Ведь уж коли попал ты ему в лапы - так там и держись! И не шевелись! Все равно что в капкане! Уж он тебя лущит-лущит! Он тебя чистит-чистит! Путает-путает! И до тех пор он тебя на волю не выпустит, покуда, что называется, как стельку не обстрижет!

- Ну, маменька, не все так! Вот у нас Благолепов адвокат есть, так тот даже сам с удовольствием, по силе-возможности, клиенту подарит! Намеднись выиграл дело одной клиентки, ну, клиентка и приезжает к нему. Что, говорит, Василий Васильич, вы с меня за труды положите? А он, знаете, покраснел этак, да так прямо и брякнул: "Я, говорит, сударыня, за добрые дела деньгами не беру, а вот кабы вы просвирку за меня вынули!"

- Ну, уж это какой-то... необнакновенный какой-то! Однако ж, как бы ты думал! хоть просвиркой, а все-таки взял! Иной раз, душа моя, и просвирка... ах, как это иногда важно, мой друг! Молитва-то! ведь она, кажется... и ничего в ней нет... ан смотришь, и долетела! АН он в другом месте уйму денег урвал, или вот в лотарею двести тысяч выиграл! за молитву-то!

- Ну, маменька, у него и билета-то, пожалуй, не сыщется!

- Не говори этого, мой друг! ах, не говори! как знать, чего не знаешь!

- А как бы, маменька, хорошо-то! Вот, говорят, Отпетый такую "деверию" завел, что вся кавалерия смотрит да зубами щелкает!

- Ну, это, мой друг, тоже опасно. По-моему, лучше копить. Ведь эти прорвы, душа моя... много, ах, много деньжищ нужно, чтобы до сытости их довести! У нас, мой друг, у директора такая-то была, так он не то что все состояние свое в нее ухлопал, а и казну-то, кажется, по миру бы пустил, кабы вовремя его за руку не ухватили! Вот он теперича и живет да поживает в Архангельской губернии, а она, рыжая прорва, и о сю пору по Невскому на рысаках гарцует!

- А хорошо бы, маменька!

- Уж как бы не хорошо, кабы не эта их жадность! Опрятны они очень - вот чем берут! Нашей русской против них - и ни боже мой! Только и дерут же они за эту чистоту! Годиков этак пять-шесть пофорсила - глядишь, либо домину в четыре этажа вывела, или в ламбарт целую уйму деньжищ спрятала! А брильянтов-то сколько! а кружев-то!

- Им, маменька, без брильянтов нельзя. А что касается до богатства, так я от одного адвоката за верное слышал, что у иной, кроме брильянтов да кружев, ничего и нет. Да и те" как получит, сейчас же у закладчика заложит, да у него же опять и берет напрокат!

- Уж будто бы бедность такая! все, чай, сколько-нибудь накопит!

- Ей-богу, маменька, так. Ведь они до сих пор все больше между офицерами обращались. Адвокаты-то только теперь в ход пошли, а прежде все с офицерами! Ну, а возьмите сами, сколько ей сперва нужно денег истратить, чтобы офицера-то заманить! Первое дело - квартира, ковры, белье, второе экипаж, третье - туалет, чтобы новый каждый день был...

- И за все-то, мой друг, с нее вдвое! за все-то вдвое против других дерут! Потому, всякий знает, что она нечестная - ну, и берут! Она и торговаться-то даже, мой друг, не смеет, а так прямо и отдает!

- Вот видите! Платье-то, может быть, на ней пятьсот рублей стоит, а офицер-то возьмет да за обедом его шампанским обольет!

- И обольет! Ты думаешь, не обольет! Да и как еще обольет-то! Офицер ведь он горд! На, скажет, подлянка! понимай, каков я есть!

-Так вот то-то и есть! Тут, маменька, уж не об четырехэтажных домах приходится думать, а об том, как бы самой-то лет пяток-другой продышать!

- Где уж об домах думать! да еще то ли с ними делают! Еще нынче все-таки потише стало, а прежде, бывало, как порасскажет папенька!..

- Уж будто и папенька!!

- А ты как бы об отце-то своем полагал! Тоже, батюшка, сахар медович был! Это чтобы "деверию" встретить, да, высуня язык, целые сутки за ней не пробегать - да упаси бог, чтобы он случай такой пропустил! Пытала я первое-то время плакать от него! Бывало, он рыскает там, по Мещанским-то, а я лежу одна-одинешенька на постели, да все плачу! все плачу! И ни одним, то есть, словом никогда я его не попрекнула, чтобы там взгляд какой-нибудь или жест недовольный... Никогда! Всегда - милости просим!

Анна Михайловна лжет, и Миша тоже очень хорошо знает, что Семен Прокофьич имеет об "девериях" самые первоначальные, так сказать, детские понятия. Но им обоим приятно лгать, потому что предмет-то лганья очень уж занятен. Они ходят обнявшись по комнате и мечтают. Анна Михайловна мечтает о том, сколько бы у нее было изюму, черносливу, вермишели, макарон, одним словом, всего, чего только душа спросит. Мечтания Миши обращены больше в сторону "кокотки".

- Еще бы не хорошо! уж так-то бы хорошо! - восклицает Анна Михайловна.

- Ах, маменька! - стонущим голосом вторит ей Миша и ни с того ни с сего целует ее.

Но вот является Семен Прокофьич, только что совершивший утреннее воскресное поклонение директору. Беседа разом принимает другой характер.

- Ну, что, молодец, опять кого-нибудь в каторжные работы сослал? спрашивает счастливый отец.

- Нет, только на пять лет в арестантские роты! Да и то, папенька, преступник уж сам сознался! Чуть-чуть было Тонкачев не загонял меня!

- Как же это ты, брат, маху дал! Ай, ай, ай!

- Да ведь трудно, папенька!

- А ты напирай, братец! Он от тебя, а ты за ним! Он в сторону, а ты обеги кругом - да встречу! Вот, братец, как дела-то обделывать нужно!

- Да я, папенька, и так...

- Ну, да ведь и то сказать, не все же на каторгу! Спасибо и в арестантские роты на пять лет! Ну, и пущай его посидит! За дело! Вперед не блуди!

- А у нас, папаша, на будущей неделе, в "заведении" политический процесс приготовляется!

- Ну, вот и дело! Вот этих лохматых да стриженых - это так! Катай их!

- А я бы, право, Мишеньку в адвокаты отдала! - как-то нерешительно заговаривает Анна Михайловна.

Этого робкого заявления достаточно, чтобы в одно мгновение прогнать хорошее расположение духа Семена Прокофьича.

- И что тебе, матушка, за охота мне перед обедом аппетит портить! брюзжит он. - Вот дай срок умру, тогда хоть в черти-дьяволы, хоть в публичный дом его отдавай!

Высказав это, Семен Прокофьич, огорченный и раздраженный, уходит к себе в кабинет и вплоть до самого обеда не показывается оттуда.

Ничто не изменилось в течение шестнадцати лет в воскресных обедах Нагорновых, только посетители их как будто повыцвели. Дедушка Михаиле Семеныч уж не управляет архивом и с тех пор, как находится в отставке, как-то опустился, перестал шутить и, словно мхом, весь оброс волосами. Он худо слышит, глядит как-то тускло и беспомощно и плохо ест. Сестрицы-девицы по-прежнему остаются сущими девицами, но уже не краснеют и не стыдятся при слове "мужчина", но сами охотно заговаривают о самопомощи, самовоспитании и вообще обо всем, что имеет какое-нибудь прикосновение к женскому вопросу. Сам Семен Прокофьич, с тех пор как его сделали генералом, постоянно задумывается и что-то шепчет про себя, как будто рассчитывает, к какому же, наконец, празднику дадут ему звезду. Пирог с сигом подается по-прежнему, но невский сижок до такой степени поднялся в цене, что вынуждены были заменить его ладожским и волховским. Одним словом, жизнь видимо угасает в этом семействе и, может быть, даже давно угасла бы, если б от времени до времени не пробуждал ее Миша прикосновением своего скромного, но все-таки молодого задора.

- Нынче, батюшка, у нас кулебяка не прежняя! - начинает беседу Семен Прокофьич, обращаясь к старику Рыбникову, - нынче невскими-то сижками князья да графы... да вот аблакаты лакомятся, а с нас, действительных статских, и ладожского предовольно! Да ведь и то сказать, чем же ладожский сиг - не сиг!

Рыбников мычит что-то в ответ, но, очевидно, только из учтивости, потому что ничего не слышит, хотя Нагорнов и старается говорить как можно отчетливее.

- Прежде, батюшка, ваше превосходительство, говядина-то восемь копеечек за фунт была, а нынче бог так привел, что и за бульонную по двадцати копеечек платим. Дорог понастроили, думали, что хоть икра дешевле будет, ан и тут легости нет. Вот я за самую эту квартиру прежде пятьсот на ассигнации платил, а нынче она уж пятьсот-то серебрецом из кармана стоит-с! Так-то вот!