Криницы - Шамякин Иван Петрович

У Лемяшевича нашлось всего два стакана, и поэтому чай пили по очереди. Заварили чай крепкий, прямо черный, сахару не клали — не было ложечки, пили вприкуску. Но Полоз серьёзно уверял, что он никогда не пил чая вкуснее, и шутя доказывал, что это куда лучше водки, И этот холостяцкий чай как-то необыкновенно сблизил их.

Сидели вокруг стола, заваленного газетами и книгами, отодвинув его от стены. Ярко горело электричество. После чая стало жарко. Волотович снял пиджак, повесил его на спинку стула. Молодцевато прошелся по комнате, поглядел в окно.

— А хорошо тут у вас, хлопцы! Но работы! — Он шутливым жестом схватился за голову. — Хожу вот уже неделю и с каждым днем все больше убеждаюсь: плохо мы руководили колхозами. И самое страшное — старались скрыть недостатки. Мы так привыкли держать их под спудом, что и сами перестали их замечать. Все «ура» кричали и себя хвалили: «Ах, какие мы хорошие, умные, как у нас все ладится!»

Полоз засмеялся.

— Я вижу, Павел Иванович, полезно руководителям побыть на низовой работе.

— В том-то и несчастье наше было, что руководить колхозом считали низовой работой, а должность какого-нибудь замухрышки инструктора — руководящей… И развелось этих инструкторов, которые всех учат и всем дают указания, до черта!.. А кому они нужны? Из-за них настоящий руководитель, который мог бы и подсказать и решить, не добирается до колхоза, зачем ему ездить, смотреть, изучать — всё ему подают в готовом виде для любого доклада, любого отчета…

— Думаю, теперь пойдёт иначе, — сказал Лемяшевич.

— Само по себе ничего не пойдет, Михаил Кириллович. Все зависит от нас. Мы осуществляем решения, — сказал Полоз.

Волотович поддержал его.

— Не надо думать, что все так просто. У-у, брат, инерция — страшная сила. Многие разучились мыслить творчески… Вот у нас в районе… Ударили по розовым очкам — другая крайность… Доклады теперь — одни недостатки, одна черная краска… Страшно становится, Где же наши достижения, на кого равняться? И за этим критиканством вновь не видим подлинных недостатков, их причин, истоков…

— И начинаем всё дёгтем мазать… Как Бородка на последнем пленуме. Всех разнёс, один он святым остался, — сказал Полоз, передавая пустой стакан Ровнопольцу.

Слова его заставили Волотовича насторожиться. Павлу Ивановичу было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь из этих людей, с которыми ему предстояло работать, зная его отношения с Бородкой, стал сейчас, с целью подольститься, валить на Бородку все грехи, делать его одного виновником всех недочетов и ошибок. Поэтому он поспешил сказать:

— Доклад был резковат. Это так. Но, я думаю, правильный. Кто заслужил — пусть получает сполна. Недостаточно самокритичен — это верно. Есть такая слабость у нашего секретаря. Но Бородка — человек энергичный, деловой. За это ему можно простить некоторые человеческие слабости.

Говоря это, он не сводил глаз с Лемяшевича, напряжённо ожидая, что скажет директор. Лемяшевич промолчал, и Павел Иванович это оценил. Но Полоз заспорил:

— Деловой и решать должен все по-деловому. Должен воспитывать людей… А ругать — каждый дурак может…

— А с нашим братом иной раз и нельзя иначе. Нас не толкни — мы не пошевелимся, — заметил Ровнополец, по-хозяйски разливая чай.

Один стакан он подвинул Волотовичу. Тот сел на свое место и обхватил стакан ладонями, как бы грея руки.

— Кто это «мы»? Ваше высочество? Так и говори. А мне нужен руководитель, советчик, старший товарищ, а не толкач, — не унимался Полоз; обычно веселый, любитель пошутить, он делался все серьёзней и резче.

Волотович, зная его характер и желая прекратить разговор о Бородке — зачем заглазно перемывать косточки, тратить критический заряд, не лучше ли сохранить его для более подходящего момента? — старался направить разговор на другое:

— Но и каждый из нас должен относиться к себе критически. Я вот осматриваю колхоз — и вы полагаете, не стыдно мне? Сегодня в клубе стоял и думал: «Сукин ты сын, председатель райисполкома! Бить тебя было некому!» А ведь ко мне Михаил Кириллович два месяца назад приходил, и я ему обещал… Да, видишь ли, руки не дошли. Поговорил с Мохначом и забыл. Забыл про клуб, забыл, что такое Мохнач. — Он попробовал чай, бросил в стакан кусок сахару и отодвинул его. Морщинки на лбу его разгладились. — Вот и приходится теперь оправдываться перед народом… Как ты думаешь, Антон Петрович? Ты, брат, советская власть. Твоей вины здесь столько же, сколько и моей. Давайте, товарищи, возьмемся и общими силами отремонтируем клуб. Помоги организовать воскресник, поднять людей, а все остальное — деньги, материалы — я на себя беру.

Лемяшевич обрадовался этому предложению. Еще после первой стычки с Мохначом он поставил себе задачу — привести клуб в приличный вид! Но Мохнач, должно быть нарочно, из принципа, так сопротивлялся этому, что все старания Лемяшевича разбивались о глухую стену равнодушия и косности. И вот сейчас всё меняется!

— А вообще нам надо объединить свои силы, — развивал уже новую мысль Волотович, прихлебывая чай. — Я и раньше не понимал, был против дробления партийных организаций. Неразумно это. Было пять колхозов в сельсовете — и одна территориальная парторганизация. Стал один — разделили. В территориальной — председатель сельсовета и сельпо, учителя, актив, интеллигенция. А в колхозной — четыре человека: председатель, бухгалтер, бригадир и доярка. Чем должна заниматься первая организация? Что может сделать своими силами вторая? Собрание провести и то трудно. Кому нужно это распыление? Почему не могут быть все коммунисты в одной, колхозной парторганизации? И сельпо, и школа, и больница — все это в колхозе, для колхоза, все это наши надстройки, так сказать. И двенадцать коммунистов в одной дружной организации — это уже сила!

— Правильно, Павел Иванович! Золотые слова! — пылко поддержал Полоз, который по рассеянности тоже бросил сахар в стакан и теперь размешивал его неочиненным карандашом.

Долго еще просидели они в тот вечер. Говорили и о своих, колхозных делах, и об общерайонных, и общегосударственных, обсудили и международное положение. Разошлись, когда прекратила работу электростанция и погас свет.

20

Лемяшевича радовали хорошие, деловые и вместе с тем дружеские отношения его с местными руководителями, работниками МТС и колхозниками. Особенно окрепли эти отношения после того, как во главе колхоза стал Волотович. Теперь Лемяшевич заходил в канцелярию каждый день, присутствовал на всех заседаниях и знал обо всем, что делается в колхозе. И с людьми познакомился ближе, узнал все тайны сложных деревенских взаимоотношений. Так, например, выяснилось, что Снегириха с незапамятных времен не любит Костянков, хотя при встрече приветлива с каждым из них. А почему не любит — никто объяснить не мог. Но, открыв это, Лемяшевич подумал, что такая враждебность не может не влиять на отношение Раисы к Алексею.

Он внимательно и чутко следил за переживаниями Алёши, понимал его, и ему все больше не нравилось поведение Раисы.

Вообще в школьных делах у него было значительно больше нерешенного и неясного, чем в общественной работе. Особенно беспокоил его педагогический коллектив. Внешне как будто все хорошо: люди работают добросовестно, не подсиживают друг друга, не занимаются мелкими склоками. Одним словом, как сказали бы инспектора, учебно-воспитательный процесс организован правильно. Но Михаил Кириллович интуитивно чувствовал, что единого коллектива, в высоком смысле этого слова, нет, что все его попытки объединить, сплотить преподавателей разбиваются о какие-то тайные препятствия. Более того: казалось, какой-то червь изнутри разъедает, подтачивает то, что ему удавалось создать. Он не был убежден, что это — к т о-т о, скорее — ч т о-т о. Но что?

Лемяшевич, правда, знал, что его недолюбливает Орешкин, но не мог заподозрить завуча в происках или интригах. Во-первых, он не верил, что Орешкин, который очень редко заходил к кому-нибудь из коллег домой и почти ни с кем не поддерживал близкой дружбы, может проводить такую подспудную работу. Во-вторых, — зачем это ему? Он отлично понимает, что его никогда не назначат директором, а завучем ему живется вполне спокойно и даже с материальной стороны выгоднее. К тому же Орешкин — трус. После истории с кружками он стал и в школе работать более старательно и даже к общественным обязанностям относиться активнее. Вообще Лемяшевич не может сказать, что у него плохой завуч. С недостатками? Но у кого их нет — недостатков, человеческих слабостей? Однако Лемяшевича тревожило, что Орешкин живет у Снегирихи: он боялся за судьбу Раисы. Вскоре после разговора с Аксиньей Федосовной он решился поговорить об этом с самим завучем. Лемяшевич сказал ему примерно то же: что Раиса оторвалась от коллектива, и еще — о любви Алеши, что у юноши в таком возрасте могут возникнуть самые неожиданные фантазии и потому лучше было бы, чтобы он, Виктор Павлович, переехал на другую квартиру. Мало разве хороших домов в деревне?