Сказки уличного фонаря - Павел Лаптев

Хорошей на столько, что она уговорила «старшего брата» специально для Ромы провести сразу на следующий день ещё одно собрание и «по блату» с большой скидкой записать Рому на курсы.

На следующий день Рома, взяв всю свою степендию, отправился на собрание. Он шёл по Большой Покровке, думая от том, что вчера он жил не правильно, что наконец-то он нашёл то, что наполняет жизнь смыслом, свою «организацию», которая поможет ему в этом пасмурном небе обнаружить свою планету. Лучшую, чем эта падшая Земля, во много раз лучшую.

СИНИЙ РАССКАЗ

Коснуться холста, тронуть бирюзой рождающееся море, нанести пену на голые камни и ждать движения этого мира по законам красок и фантазии. Отойти несколько, забыть о лишнем вокруг и снова туда — творить свой образ, своих мыслей, своего видения как должно быть или как есть. Наслаждение мазками, удовольствие от запаха, овладение временем.

Муха села на холст. На самое ещё не высохшее солнце — кыш!

Прилипла ещё поганка. И той же кистью её на пол спихнуть.

Фу, гадость, вот и сдохни на полу вся желтая.

Да еще наступить тапкой, падла.

И опять — мазок.

И снова — шедевр.

Шедевр!

Ее улыбка, ну Джоконда — в московской квартире, рядом с Кремлём.

Его огни — ну-ка — выключить свет, выйти на балкон — его огни — не привыкнуть наслаждаться.

Закурить, выпустить дым и ощутить снова свою близость ко власти и свою причастность к Истории.

Уйди, уйди — что эти мухи пристали на краску, на запах что ли. Они тоже здесь близко к Кремлю, не понимают, дуры.

Но — соточку пора, и творить. Сколько ей дать? Двадцать пять, да; а ей сколько дать, картине — просить двадцать пять баксов, нет — тридцать, пожалуй.

Прошла. Всё-таки скорее подделка. Какая гадость пошла эта водовка, травят человека ни за что — один ацетон.

И — коснуться холста, тронуть золотом её волосы, нанести легкую вуаль света над головой и ждать объяснения своего в любви ей когда проснётся она со слезами в глазах, с дрожью в теле, с теплым дымом сигареты. Эх, Сезанн бы видел — оценил бы, а и самому ясно, что шедевр!

И последний штрих — жирно, в нижнем правом углу вывести свою причастность белым: «М.Ш.»

Хватит что ли, вроде как — ну, чего краски изводить, итак какие цены поганцы ломят. Ну, гениально, а! Кто бы знал, да мало и знают, пока мало, на время придёт, его время ещё не настало, и тогда на весь мир — опять на балкон подышать, душно — сигарету вынуть из пачки, прочитать тысячный раз «соверен» — на весь мир известность — зажигалкой чиркнуть — и в этом Кремле, а может где и выше — прикурить, затянуться, выпустить дым — заслуженно, но с опозданием — еще затяжка — назовут великим и наградят — пепел щелчком стряхнуть с балкона. Да, подарить себя миру, пожертвовать временем, здоровьем — что водку-то просто так пьет — жертва — оценят, оценят!

Президент уже спит может, или тоже, в муках творческих. Страной руководить — не картину писать — масштаб! Он один, а нас сто пятьдесят миллионов. Смотрит, может Борис Николаич в окно сейчас во-он в то, что есть где-то вот недалеко такая величина в искусстве, из этих тысяч одна и никто про неё не знает. Мало кто знает.

Эх, блин, не жалеть себя!

Пойти соточку.

И хорошо ведь — достигнуть этого катарсиса, кайфа от своего творения — дух захватывает от самого себя — творец! Творец своего мира и властитель, куда захочешь мазок — туда и ткнешь. Где критики, ха? А, черт, опять эти мухи, не дают высохнуть, гады. Кыш!

Закрыть балконную дверь от мух.

Сотый раз взглянуть на холст, и отсюда, и ближе, и так. Представить его в Эрмитаже, нет — в Лувре, или на Сотбисе.

Тридцать баксов — это сейчас, а через… Миллионы, эх, нет гения во времени своём.

И эта квартира, так как есть с цитатами великих на стенах, с пейзажами церквей, свечей, святых будет музей вся, и кухня… Сколько там осталось?

Долить из бутылки в кружку, выдохнуть, выпить, закусить куском черного хлеба и опять к картине, нет, на балкон — еще покурить.

Зачастил что-то под конец. Ну и всё уж: картина всё и родимая всё. Отдохнуть уж — закон.

Как та бабка на Арбате: в завод вас нет сталь варить, машины делать, страну-мол подымать, рисульки свои только малевать, вот простота, и ведь самое обидное, что таких миллионы! Рисульки… Сама и песни небось поёт и бирюльки любит навешивать — тоже искусство. Да чего, не стал ведь ругаться, мало ли всяких ходят. Просто смешно.

Искусство… Оно заменило рай после изгнания прародителей, тоска наступила, реальность видимая глазами серая и пустая; хочется иллюзий, цвета, красоты.

Пивка бы кружечку.

Оглянуться назад, нет, не оглядываться — затылком ощутить присутствие шедевра, затянуться последний раз, щелчком среднего пальца стрельнуть окурок и наблюдать дугу огонька до самой земли, услышать чью-то ругань внизу и не обратить внимания.

Уйти с балкона, закрыть дверь.

Лечь отдохнуть.

Полежать с круговертью катарсиса в голове, может быть заснуть, заснуть, может не…

Оно как холст — синее небо, натянутое на раму горизонта, мазки Ван Гога, непременно Винсента. «Тео, Тео!» — слышишь и под ноги взор — где бы трава, а краска. И ноги отрываешь, и висишь, и летишь уж — куда? И миг — ты птица, и рядом птицы — воронов стая. Ты чувствуешь — свой. Ты видишь вдали других птиц, ты хочешь — есть.

Они сидят у своих полотен, с мольбертами и кистями, в шляпах и без шляп, в фартуках и без фартуков, ближе и ближе. Твоя стая бросается вниз и ты, увидев на одной из картин подсолнухи, врезаешься в них клювом.

Ты знаешь, что они нарисованы, но не хочешь верить в это и рвешь и кромсаешь холст.

«Это ты, Тео?» — спрашивает рядом гусь.

И ты падаешь на землю, нарисованную, еще не застывшую в масле землю и становишься человеком.

«Ты не Тео», — говорит он тебе и его кисти становятся ножами и он вонзает их в тебя.

И ты бежишь и смотришь — за тобой бегут все — павлины, пингвины, цапли, страусы и вороны летят, и ты бежишь, и не можешь тронуться с места. Страх, страх, безысходность…

Проснуться внезапно, обрадоваться, что это был сон, обрадоваться ещё, что сон прошел, понять конец сна, не открывать глаза, потому, что так спокойней. Полежать несколько минут, понять, что все равно нужно вставать, потянуться, открыть глаза, испугаться света, снова закрыть, сесть на кровати, потереть глаза руками, наконец, открыть их, увидеть знакомое, обрадоваться снова, вспомнить, что пора на рынок.

Они забили, куранты, сколько?

Девять. Новый день, прелесть.

Так, одеться, умыться.

Пивка бы кружечку…

— Сколько?

— А ты сколько?

— Твое?

— Мое?

— Правда?

— Да иди ты на…

— Ладно, старик…

Открыть зонт, услышать грохот дождя, ощутить присутствие своих картин за спиной на заборе, наблюдать за промокшими прохожими. Открыть, наконец, ещё пивка. Отпить, выпить, допить, бросить к забору «толстяка»

Постоять под дождем, открыть, выпить ещё пивка, увидеть черный мэрс, наблюдать за движением чёрных тел из него, смотреть на приближающиеся фигуры в костюмах, отвести глаза от глаз толстого впереди.

— Сколько, э-э, твое?

Сказать нехотя:

— Мое.

Подождать реакции.

— Десять.

— Чего, — и самому подумать — чего?

— Ты чё, эта, баксов!

— Да, — мгновенно ответить, не думая ни о чем. Но вдруг почему-то сказать:

— Пятьдесят!

— Ну-у! — услышать. Выждать тишину, опять услышать:

— Тридцать!

Но почему-то сказать, отпив пивка:

— Иди ты!.. Нет! Не тридцать, не дешевле ста-а!

Увидеть удаляющихся людей, смотреть на уезжающий мерседес, перевести внимание на дождь, на барабан по зонту.

И слиться с дождем этим шумом, этими каплями, срывающимися с зонта, стать дождем, забыть имя свое, забыть, что человек и смотреть, как рисует дождь на асфальте, траве, стенах домов и увидеть полотна облаков на небе и картины луж. Кто делает эти краски, где купить эти холсты, сколько стоят эти картины? Тридцать, пятьдесят, сто …

— Сто! — увидеть опять того толстого из мэрса.

— Не продается, — ответить спокойно.

— Как это не продается, ну, блин, сто пятьдесят.

Качать головой.

— Двести.

Качать.

— Ну, сколько?

— Нисколько.

Ощутить удар, почувствовать боль в лице, упасть в лужу, увидеть, как уносят картину, как уезжает автомобиль, увидеть плывущую стодолларовую банкноту. Достать её из лужи, положить в карман, забрать картины, пойти домой. Нет, не домой, за водкой.

И никогда больше не продавать картины, а на что жить?

Не продавать — насытит, напоит, тот, кто нарисовал сущее. Перекладывание, перемазывание красок его; кто сделает лучше этого дождя, облаков, моря, солнца! Кто напишет лучше эти руки.

Посмотреть миллионный раз на руки, вспомнить ощущение кисти, движение кисти, радость прикосновения к холсту, счастье рождения нового творения.