Сытый мир - Хельмут Крауссер

На твои колени на твой вертящийся стул. Я хочу с тобой играть. На чёрных и белых клавишах и на полях и позади звучащих струн исторгать звуки ни для кого сюжетной нити на которой мы повесимся пока не станем мёртвыми или марионетками.

«С» одиночества.

Теперь смеются все враги… «Т» болезни.

С пересохшим языком ставшие лёгкими ревю утопии и судорожный сон живота кишечное урчание и батарейки музыки к сожалению разрядились иначе напоследок было бы на что отвлечься.

«У» облегчения.

И я скалю зубы высоко перед глазами пожелтевшие палисады теперь есть дыра через которую я могу видеть.

«Ф» возбуждения.

И чёрт побери, если бы вы знали, что я сейчас вижу, вы бы подумали: ага!

ГЛАВА 18. ЛЕС

в которой мальчик так долго светился в лесу, что был оттуда изгнан

В последние два года ожидания мальчик наряду с миром книг открыл для себя ещё одно убежище.

Это был лес, та часть Кройцлингского леса, которая располагалась между Гаутингом и Гермерингом.

Лес, который уже и на лес-то не походил из-за множества дорог, тропинок и памятников погибшим здесь лесорубам Хвойные деревья стояли далеко друг от друга а их кора была заражена жуком-короедом Дикая чаща встречалась здесь редко. Но зато в силу особых обстоятельств здесь были обширные пространства на которых даже в дневное время не попадалось ни души, по крайней мере ни одного пенсионера прогуливающегося с тросточкой и с собакой и ни одной мамаши толкающей перед собой детскую коляску. Этими особыми обстоятельствами были Крайлингерские казармы инженерно-сапёрных войск а именно: их охраняемая военная зона их испытательные полигоны и тренировочные площадки их поля для военных учений для стрельб и манёвров.

В те времена мальчик начал пить и делал это всякий раз, как только ему удавалось каким-то образом отдалиться от родительского дома.

По большей части он был при этом не один. В каждом классе найдётся несколько ребят и одна-две девушки, которые отличаются от остальных тем что читают Рембо, Гёльдерлина, Бодлера и Д'Аннунцио. Всех тех авторов, которых спустя несколько лет перечитываешь и понимаешь совершенно иначе, чем в первый раз. Вплоть до Стефана Георге, которого, надо надеяться, не будешь перечитывать больше никогда.

Поэтический экстаз поддерживали дешёвым белым вином, которое называли «графским напитком». Оно стоило не дороже двух марок за литр, но, несмотря на это, надо отдать ему должное, не вызывало наутро головную боль.

Вино зажёвывали виноградным сахаром с кофейным вкусом, чтобы перебить запах.

Вначале пили на маленьком гермерингском лесном кладбище, но вскоре пошла новомодная волна молодёжного сатанизма с их придурочными чёрными мессами и их страстью извлекать удовольствие из чёрного ужаса и запутанной мешанины других удовлетворений. Много чего происходило тогда на этом кладбище. Слишком много.

Как раз вовремя мальчик открыл в Кройцлингском лесу то чудесное место, которое у всех, кому он его ни показывал, вызывало растерянное удивление.

Охраняемая военная зона не скрывалась за высоким забором, а была обозначена ржавыми жестяными табличками. Таблички настойчиво предупреждали прохожих, чтобы те поворачивали назад — туда, откуда пришли, и чтобы держались подальше от любого предмета военного назначения, если тот случайно попадётся им на пути.

Если не побояться этих угроз и предостережений и углубиться дальше в лес, то картина постепенью начинала меняться. Тропинок попадалось всё меньше, заросли становились всё гуще, а грибы росли изобильнее. Пройдёшь так с километр — и окажешься у пустыря, поросшего ковылём.

В южной части этот пустырь пересекала пыльная дорога. По утрам по ней ехали грузовики, а иногда и танки, а по траве часто ползали по-пластунски солдаты и стреляли холостыми патронами в других солдат, которые изображали войска противника.

Но после обеда на пустыре уже никто не появлялся, и можно было побродить здесь в полной уверенности, что не застукают.

И там, на участке радиусом метров в двести, находилось несколько предметов, заслуживающих внимания, хотя понять их назначение так никому и не удалось.

Там стояли, например, четыре бетонные опоры для здания. Они были светло-серые, прямоугольного сечения высотой метров пять, наверху скрепленные поперечинами Сверху свисали сгнившие деревянные балки.

Функционально это сооружение напоминало мегалитическое погребение. Без крыши, без стен, без фундамента. Четыре несущие колонны посреди травы. Неважно, что замышлялось тут кем-то когда-то, — теперь это были останки некоего храма, архаически сияющие в лучах заката.

Там они любили развести костёр, вино приобретало особенный вкус, а «Гиперион» читался совершенно по-современному.

Метрах в тридцати от храма находился алтарь.

Так они называли эту штуку. Подыскать ей другое определение было и впрямь трудно.

Это было такое же загадочное сооружение — стена длиной метра два, высотой метра полтора и толщиной в ширину ладони.

По обеим сторонам эта стена имела ступенчатый сбег. Она была чисто зацементирована и не могла представлять собой часть руин, но и снарядом для физических упражнений солдат она тоже быть не могла, хотя это приходило в голову в первую очередь.

Нет, это строение не имело абсолютно никакого смысла, кроме единственного — священного. Алтарь. Этого им было достаточно.

Если пройти от алтаря немного на восток, то там, в пожухлой, полной насекомых траве, ни с того ни с сего обнаруживались рельсы Они начинались где-то в земле, выходили на поверхность и заканчивались тоже в земле, неподалёку от края леса Длина этой странной железной дороги составляла всего метра три. Если бы её проложили в каких-то строительно-технических целях, то в окружающей местности оставались бы хоть какие-то реликты от строительных сооружений. Но никаких следов никакого строительства не наблюдалось.

Кто-то проложил в лесу железнодорожные рельсы — от одного места до другого, на расстояние всего лишь в три метра Это не поддавалось никакому объяснению. Вся местность была полна тайн. К югу от алтаря, по ту сторону пыльной дороги располагался огромный котлован или карьер — яма метров двадцать в поперечнике и метров десять глубиной.

Кто-то соорудил крутую деревянную лестницу, ведущую на дно котлована, зачем — непонятно, потому что на другой стороне этого котлована был широкий, довольно пологий выезд, на котором отпечатались следы гусениц танков.

В центре котлована-карьера было костровище, огороженное каменными блоками.

Горизонт из котлована не был виден. Казалось, небо накрывает этот амфитеатр, как крышка кастрюлю. Они так и называли этот котлован — Амфитеатр.

По ночам звёзды казались со дна Амфитеатра невероятно близкими, а акустика там была изумительная.

После Амфитеатра романтических предметов такой же силы воздействия уже не попадалось. Были какие-то бараки для всяких отходов и ухоженное футбольное поле, выдержанное в классических размерах, с двумя семи-с-половиной — метровыми воротамии и всегда свежими белыми линиями. Поле, сооружённое посреди леса для солдат.

А собственно казармы начинались ещё на километр дальше и, само собой разумеется, были обнесены настоящей оградой и охранялись с устрашающей строгостью.

Мальчик приводил на это место лишь немногих друзей и просил их держать всё увиденное в строгой тайне. Но эти просьбы были излишними: никому, кроме него и его поэтических друзей и подруг, это место не показалось бы таким уж захватывающе необыкновенным.

Он же проводил здесь столько времени, сколько было возможно, — днями, вечерами и ночами: жарил здесь мясо, приучался к рецине, напевал, а то и пел в голос, когда пьянел — пел громко и фальшиво, а ещё ему очень нравилось разглядыватъ свои сапоги, словно он был усталый, измученный странник. Он писал там старомодные стихи в сложной метрике и ещё любил пробиваться сквозь заросли, потому что ему казалось, что лес настроен по отношению к нему по-братски, признаёт в нём родственную душу и не выставит против него ни ловушки, ни западни.

И он действительно ни разу не споткнулся о какой-нибудь корень, не поцарапался о какие — нибудь колючки, никогда не натыкался на прелый хворост, а ветки кустарников не стегали его по лицу.

Мальчик объявил эту часть леса своим царством, он едва ли не с нежностью приникал к стволам деревьев и навыдумывал себе немало всякой мистики. А самым большим достоинством этого его царства, самым ценным его качеством была тишина.

Тишину по-настоящему можно ощутить, только если время от времени прокричит какая-нибудь птица или ветер шевельнёт листву.

Мальчик чувствовал себя там очень хорошо, особенно когда оставался совсем один. Тогда он превращался в жреца некоего в высшей степени таинственного ордена, ревнивого к милости посвящения в его правила.