Мемуары власовцев - Александр Окороков

Я знаю, что ревниво оберегающие свои домены политические деятели выразят свое возмущение по поводу того, что какой-то малоизвестный доктор, к тому же не занимавшийся специально политикой, осмелился выразить свое малокомпетентное мнение по столь важному вопросу. Пусть себе возмущаются, я не претендую на титул вождя, но право высказать свое мнение я имею, тем более потому, что, как я уверен, подавляющее большинство т. н. восточных украинцев подпишутся под ним.

Когда немцы заняли Киев, на следующий день на улицах появились призывы на украинском языке за подписью Ст. Бендеры с призывом уничтожать «жидів, поляків и москалів, бо вони суть твоїми віковічними ворогами». Эти, с позволения сказать, «демократические» лозунги были встречены населением весьма враждебно, и их пришлось вскоре убрать. Однако в Киев приехало значительное количество западных украинцев и старых эмигрантов, которые привезли с собой шовинизм, неизвестный местным украинцам. Дело от этой нетерпимости ко всему, что не имело штампа «украинский», только страдало, потому что под давлением всех этих элементов приходилось брать на ответственные места малокультурных и малоспособных людей только потому, что они были украинцами.

Я хорошо узнал эту нетерпимость в бытность мою председателем Украинского Червонного Креста. Украинцы с Запада принесли с собой кроме указанного шовинизма к другим национальностям также и нетерпимость по отношению к инакомыслящим, своим же украинцам. Бендеровцы враждовали с мельниковцами, те и другие не переваривали «унровцев» (партия Украинской Народной Республики) и т. д. Ту же атмосферу узкого национализма мне пришлось встретить и во время эмиграции сначала в Кракове, а затем в Берлине. Для того чтобы заслужить титул «доброго украинца», необходимо было говорить только на украинском языке, носить только украинские сорочки, поносить всё русское и ходить только на украинские спектакли. Теперь передовые украинские писатели уже поднимают свой голос против этого примитивизма, однако он еще далеко не изжит, и его все время приходится чувствовать весьма больно.

Мне нечего было и пытаться говорить с указанными «добрыми украинцами» в отношении моего вступления в Комитет — можно было не сомневаться, что я встретил бы только отрицательное отношение и был бы проклят за то, что осмелился даже подумать о возможности совместной работы с русскими. Поэтому я решил поговорить с несколькими украинскими интеллигентами, которые, как я знал, способны мыслить объективно. Профессор М., инженер К. и другие согласились со мной в том, что борьба с большевизмом возможна только при условии единения всех порабощенных им народов. Один видный украинский деятель, занимавший весьма ответственный пост в Остминистерстве, сказал даже мне, что он считает объединение всех антибольшевистских сил в Комитете Освобождения народов России единственно возможным способом борьбы. Однако все они высказывали опасение, что Комитет будет носить ярко выраженный единонеделимовский характер. Я возразил, что от нас самих будет зависеть направление его деятельности, ибо чем нас будет больше, тем больше будет наше влияние. И наоборот, если нас там не будет, то один из важнейших участков национальной работы — украинский останется без руководства либо попадет в нежелательные руки. Все они согласились со мной, однако колебались дать окончательное согласие и просили меня также задержать свое вступление в Комитет. Каких-нибудь других возражений общеполитического порядка мне не пришлось услыхать.

В результате всех этих разговоров у меня создалось впечатление о том, что все одобряют стратегическую идею образования Комитета, но все боятся русского засилья и русской диктатуры. Так как я никогда не боялся этого жупела, во многом обязанного своим происхождением пронемецкой ориентации некоторых украинских кругов, то я, наполовину решившись уже войти в состав Комитета, решил все же еще поговорить предварительно с Малышкиным.

Дня через два после свидания с Власовым я связался телефоном с генералом Малышкиным и условился с ним о свидании. Здесь я застал обстановку еще более скромную, чем у Власова. Всё напоминало фронтовую полосу, только в канцелярии работали две-три скромно одетых машинистки совершенно не типичного секретарского вида. Малышкин меня встретил очень приветливо и познакомил с находившимся здесь генералом Закутным. Оба генерала только своей выправкой обличали в себе военных людей, одеты были же весьма просто в штатское. Малышкин сразу же отметил, что Закутный является одним из самых близких Власову людей и поэтому в его присутствии я могу говорить совершенно откровенно.

Я сразу же перешел к делу. Прежде всего я указал на те же сомнения, которые имеются в украинских кругах в отношении русского засилья. «Кто же мешает украинцам вступить к нам и сделать соотношение сил обратным? Между тем с украинцами мы имеем наибольшую мороку — то они согласятся участвовать, то затем по телефону берут свое согласие обратно. (Малышкин имел в виду, очевидно, редактора украинской газеты в Берлине г-на К…. . а, видного украинского деятеля, а также одного известного украинского профессора, которые отказались, дав предварительно свое согласие.) Интересно, что ни с одним другим националом такой эквилибристики не было, все, как достаточно взрослые люди, однажды согласившись, уже не позволяют себя переубеждать. Ведь каждый волен в любой момент выйти из Комитета, увидев, что его работа носит нежелательный характер. Однако, я думаю, правильнее войти в Комитет, чтобы работать здесь, а не заниматься болтовней и своей работой создать желательное направление», — закончил он.

Должен сказать, что Малышкин обладал удивительно ясным и логичным умом и если выступал на заседаниях, то умел всегда найти правильную линию, наиболее приемлемую для большинства. Так и сейчас, видно было, что его слова тщательно продуманы, а не созданы экспромтом настроения.

В нашу беседу вмешался Закутный. «Мы, — сказал он, — категорически против вступления в Комитет представителей каких-либо партий либо течений, Комитет должен быть свободным от партийной борьбы. Поэтому мы приглашаем для работы в Комитете людей не потому, что их рекомендует какая-либо организация, а потому, что они по своим личным достоинствам нам кажутся подходящими для работы. Поэтому мы не хотим стать на скользкий путь составления Комитета из представителей национальностей и бесчисленных группировок, которые в каждой из них имеются. Комитет, составленный по принципу партийного и национального представительства, неизбежно превратится в место бесконечных споров и взаимных упреков, которыми его члены будут заниматься вместо работы». «Это, конечно, не противоречит тому, — добавил Малышкин, — что мы в Комитете предполагаем организовать национальные сектора. Однако эти сектора должны состоять из непартийных, независимых людей, которые были бы связаны в своих решениях интересами дела, а не партийной либо национальной программой. Нельзя забывать ни на мгновение нашу основную цель — борьбу с большевизмом».

Затем я спросил Малышкина о том, доверяет ли он нацистам. Малышкин был откровеннее Власова. «Я не особенно большой оптимист в этом отношении, — сказал он. — Но ведь у нас нет выхода. Весь вопрос, представим ли мы сколько-либо значительную силу, с которой надо будет считаться при попытках использовать освободительное движение только как пропагандный материал. В этом отношении я оптимист и уверен в том, что нам удастся организоваться».

Закугный был еще откровеннее: «Я нисколько не сомневаюсь в том, что немцы войну уже проиграли. Я считаю, что они не продержатся более, чем один год. (Он ошибся на шесть месяцев.) Это время мы имеем в нашем распоряжении, чтобы организовать антибольшевистский фронт. Я убежден, что в России вскоре вспыхнет противокоммунистическое восстание и тогда понадобятся те кадры, которые мы здесь должны будем вырастить». И Малышкин, и я не верили в возможность восстания, хотя мы были убеждены, что сильное недовольство советским режимом несомненно имеет место. «Если бы не помощь союзников, не за страх, а за совесть, то, конечно, большевики не выдержали бы, теперь же неизвестно, — сказал Малышкин. И добавил: — Хорошую змею они отогреют на своей груди».

Ввиду того, что в проекте Манифеста я не встретил упоминания об отношении к евреям, я спросил Малышкина, как он себе представляет еврейский вопрос в будущей свободной России. «По понятным причинам мы не могли в Манифесте подчеркнуть наше отрицательное отношение к расистской теории, — сказал он. — Однако оно само собой разумеется из тех гуманитарных тезисов, которые лежат в его основе. Мы не можем ни проповедовать, ни поощрять антисемитизм, как не можем представить себе подавление одной национальности другой в будущем свободном союзе свободных государств, который, как я глубоко убежден, возникнет на территории нынешнего Советского Союза», — сказал Малышкин.