В когтях неведомого века - Андрей Ерпылев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жора был несколько обижен подобным пренебрежением, да еще со стороны коллеги, можно сказать, по цеху, но что делать: назвался груздем, полезай в кузов!
– Смею заметить, – тоже обиделся за своего нового приятеля толстячок, – этот, заверю вас, – читает. Давеча, когда его друг ранил в кабаке на Монмартре Скалигера…
Мэтр Безар преобразился. Глаза его, до этого момента напоминавшие упомянутый столярный инструмент (буравчик), теперь метали искры, уподобившись уже сварочному электроду, рот скривился в саркастической усмешке, даже брови, казалось, встали дыбом, хотя принять более воинственный вид, чем уже имели от природы, вряд ли бы смогли.
– Этот выродок ранен? Тяжело? Может быть, он уже испускает последний дух? Хорошо бы, чтобы священник, который спешит принять его последнюю исповедь, сломал ногу, прости меня Господи… Вот бы…
Марзиньи сокрушенно развел руками:
– Если бы так, Жан, если бы так… Верная шпага господина Цезаряна только проколола ему musculus gluteus maximus[63]…
– Жаль, что не peritoneum[64], – буркнул разочарованно книжник. – Пусть бы помучился напоследок…
– Ничего, ранение в podex[65] тоже очень болезненно, – утешил его Марзиньи. – Это я вам, как бывший военный, говорю.
– Вам виднее… Так что же вас сюда привело, молодой человек?..
* * *
– Вы только послушайте, что творит этот недоношенный «историк»! – как резаный вопил мэтр Безар, утратив без остатка свою сдержанность, которой и так было ему отпущено свыше весьма немного. – Вам известно, что величина гонорара напрямую зависит от толщины книги, то есть от количества исписанных страниц?
– Догадываюсь, – не стал спорить Георгий, прочитавший за свою жизнь немало толстенных фолиантов, все дельные мысли из которых вполне уместились бы в школьной двенадцатилистовой тетрадке.
Нужно сказать, что его первоначальные благие намерения, которыми, как всем известно, Нечистый мостит дорогу в свой офис, так и остались намерениями. Компания уже второй час сидела в одном из ближайших кабачков, и количество выпитого никак не способствовало тихой и чинной беседе. Слава богу, хоть заведение оказалось на высоте: тут даже пили не из глиняных стаканчиков или металлических кружек, а пусть из мутных, но все‑таки стеклянных бокалов.
– Да он просто‑напросто берет одно событие и, немного изменив, отодвигает его лет на двести‑триста, а то и пятьсот в прошлое. Имена действующих лиц высасываются из пальца, и на тебе – история становится длиннее, страниц, ее описывающих, больше, а отсюда – и гонорар жирнее!
– Пр‑р‑риведи пример! – потребовал заплетающимся языком Марзиньи, внимательно разглядывая на свет свою опустевшую «рюмку».
– Охотно!
Книгочей, с видимым отвращением касаясь страниц книги своего заклятого врага и бормоча под нос: «Папаша, понимаешь, физику, биологию, ботанику да поэтику реформировал, а сынок за историю взялся!», принялся рыться в толстенной, переплетенной в кожу «De emendatione temporum»[66], которую приволок с собой.
– Вот: он пишет, что «древние» иудейские цари, описанные в Библии, правили якобы в девятьсот двадцать восьмом – пятьсот восемьдесят седьмом годах до Рождества Христова…
– Ну и?..
– А дело в том, что этот промежуток почти совпадает с правлением императоров Священной Римской империи! То есть, по его же хронологии, в девятьсот одиннадцатом – тысяча триста седьмом годах уже ПОСЛЕ Рождества Христова! То же самое совпадение у немцев и римлян. Вот, посудите сами: Оттон Третий Рыжий соответствует Констанцию Первому Хлору, а, между прочим, в переводе с латинского «chlorum» и есть «желтый, рыжий», Генрих Второй – Диоклетиану и так далее.
– А еще?
– У него получается, что история восточной Византийской империи и наших соседей англичан – одно и то же. Только сдвинута на сто‑двести лет, причем все три династии византийских императоров похожи, как близнецы! Да полно совпадений… А даты?
– А что даты? – подключился Георгий.
– Да точные у него даты, вплоть до месяцев и дней. Например, читаем: «Юлий Цезарь – простите, господин шевалье, – перешел Рубикон десятого января сорок девятого года до Рождества Христова»… Какая точность! Еще бы написал: «В три часа пополудни…»
– Ну и что?
– Да не встречалась нигде до него эта дата. Писал кто‑то, хотя все это вообще сказки, что Цезарь, мол, перешел Рубикон зимой, вот и все. А тут именно в январе, да еще десятого числа. И такой муры – пропасть!.. А Троянская война?..
– Ты Трою не тр‑р‑рогай, штафирка! – внезапно стукнул кулаком по столу Марзиньи. – Ее мой дед брал! Вместе с графом Фландрским! Я сам его рассказы слышал в детстве да шлемом старым троянским играл. Он сам на том знаменитом «Троянском коне» в десант ходил, если хочешь знать!.. Корабль был такой, боевой, а вовсе не огромная деревянная кобыла. Что там может написать твой Скалигер про Трою?..
Арталетов не в силах был больше вынести этот абсурд. Он уронил голову на столешницу, и все эти Марки Аврелии, Готфриды Бульонские и Иосаахии Мудрые разом понеслись, кувыркаясь, в какую‑то черную дыру, на поверку оказавшуюся ртом хохочущего Анатолия Николаевича Кончалова, Жориного школьного учителя истории…
* * *
– Проснись, Арталетт, матрону твою!..
Георгий ошарашенно огляделся вокруг, не в силах сразу уразуметь, куда вдруг подевался пропахший кислым вином, подгоревшим мясом и лежалым сыром подвальчик, а вместе с ним спорящие Маргиньи и Безар.
Кругом, под ярко‑синим, будто на картинках малышей, небом, раскинулся белокаменный, утопающий в сочной зелени город, поражающий обилием дорических колонн, античных портиков и статуй с отколотыми носами, руками и прочими выступающими деталями анатомии. Именно так себе Арталетов представлял в детстве Древний Рим, листая учебник истории с черно‑белыми рисунками и того же колера мутными фотографиями сохранившихся достопримечательностей.
– Заснул, что ли?
Перед прилавком, поигрывая увесистой дубинкой, возвышался декурион[67] Палатинской вигилы[68] Нечипорус.
– Здравствуйте, товарищ… господин Нечипоренко! – заискивающе улыбнулся, презирая себя в эту минуту за лакейский тон, Арталетов. – Чего изволите?
Служитель порядка, не обратив внимания на досадную оговорку «клиента», довольно хмыкнул и прицепил так и не понадобившуюся дубинку к поясу.
– Непорядок, гражданин Арталетт, – заявил он безапелляционно. – Нарушение закона присутствует, понимаешь!
– Помилуйте, товарищ сержант… господин декурион! – Жора даже вскочил со своего раскладного стульчика. – Никаких законов я не нарушаю!..
– Ты мне эти свои интеллигентские штучки брось, понимаешь! – Страж порядка насупил белесые брови и возвысил голос: – Нарушил – отвечай! В постановлении Римского Сената от мая сего года, гражданин Арталетт, – продолжал он, видя покорность жертвы, – ясно сказано: «Запретить всяческую торговлю непристойными картинками и стихами…»
– Где же вы здесь видите непристойность? – патетически вскричал Георгий, жестом императорского памятника указывая на прилавок, который аккуратными рядами покрывали пергаментные и папирусные свитки, местами лежащие просто так, перетянутые простым шнурком, местами – в нарядных разноцветных футлярах, некоторые даже с надписями золотом.
Никакой порнографии среди своего товара Арталетов не примечал и был в этом плане совершенно спокоен. Первоначальный испуг, пережиток лет, прожитых сначала рабом, а потом – вольноотпущенником, никому не нужным рудиментом гнездящийся в подкорке любого из «бывших», особенно приобщенных к интеллигентскому племени, уже прошел, и Жора деловито прикидывал, сколько придется «отстегнуть» настырному декуриону, ни с того ни с сего взявшемуся качать права.
«Силиквы[69], думаю, хватит! – решил он, вспоминая, где у него лежат заранее заготовленные для подобного случая несколько серебряных монеток. – Невелика птица, да и повода особого нет…»
– Где же вы здесь видите непристойность? – повторил Арталетов, уже нащупав в складке туники нужную «беленькую», но решив еще побарахтаться для приличия: силикву‑то, без вариантов, придется из своих «отстегнуть», не из выручки!
– А вот! – Похожий на сосиску палец, покрытый редкими рыжими волосками, ткнул в сияющий благородным перламутром футляр сборника стихов Вергилия.
– Это же Вергилий…
Слова прилипли у Георгия к гортани: с замиранием сердца он различил на цилиндре абрис полуобнаженной женщины с закинутой за голову рукой…
И в этот момент окружающий пейзаж начал стремительно меняться.
Исчезли, как туман, изящные колонны и благородные платаны, развеялись в воздухе памятники, а через них проступила грубая каменная кладка зубчатых стен и остроконечные готические крыши. С Нечипоренко‑Нечипорусом тоже происходили разительные перемены: пропал куда‑то круглый шлем с красным гребнем, замененный каким‑то клепаным шишаком, бритый подбородок на глазах оброс широченной рыжей бородищей, а дубинка превратилась в сложенную пополам ременную плеть…
