Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

В конце июня, уже после покушения на Распутина, Илиодор отправил жену к родственникам копать картошку-скороспелку – как раз подоспела знаменитая «розовая», рассыпчатая, с фиолетовыми глазками – говорят, этот сорт казаки привезли из Германии, из боевого похода, – и остался один.

Вначале Илиодор хотел скрыться в окрестностях дней на пятнадцать, выждать, когда все утихнет, для этого он в одном из садов сплел себе из лозины домик, замаскировал его, соорудил и запасное жилье – в бахчах, среди арбузов, выкопал землянку. Сделал это заранее, еще в начале июня.

Здесь ослепленный Илиодор выдал себя, конечно, с головой. Если бы он не знал о покушении, то зачем бы ему готовиться к бегству? Вроде бы кольцо вокруг него не сжималось, сверху дождь не капал, не мочил голову – крыша у Илиодора была, – и все-таки он заранее приготовил две запасные позиции.

Когда покушение произошло и к Илиодору на хутор наведался полицейский чин – очень неприятный, как показалось Илиодору, раньше он его не видел, сонный, с вялым выражением в белесых глазах и, судя по всему, беспощадный, – бывший монах почувствовал, как шею его проколол холод, хотя по лицу тек горячий пот, а сердце вроде бы начало останавливаться. Чин вручил подписку о невыезде. Испуганный Илиодор добыл женскую одежду, подогнал ее – практика в этом деле у него была, у отца взял бредень и, сказав, что будет ловить рыбу на озерах и жить на займище, развесил бредень на заборе, около дома поставил кадку, замочил ее, чтобы набухла и не текла, на видном месте определил котел и куб для воды – словом, дал всем понять, что на озерах проведет не менее полумесяца, готовится к лову серьезно, с толком, но вот только сейчас ненадолго отошел по делам с хутора – вполне возможно, на станичный рынок, кое-чего из продуктов приобрести, солонины и гороха, еще сухого кваса – хрустящего, как крахмал, порошка, который хорошо разводить в родниковой воде, квас получается не хуже шампанского, даже в нос шибает, еще купить дроби и пороха к старому тяжелому ружью, из которого стрелял еще Илиодоров прадед, – и действительно, люди видели Илиодора в тот день на базаре, он все это покупал, в полиции потом были показания свидетелей…

Каждой вещи, оставленной на дворе, Илиодор постарался придать предельную смысловую нагрузку и расположить так, чтобы глаз мигом тормозился на ней и отмечал, что к чему, и очередной Забураев, войдя на хутор, несмотря на тупость, лень и винные пары, замутившие голову, все бы сразу понял.

Потом долго крутился перед старым запыленным зеркалом, повешенным в хате в рост, – надо было отработать плавные, мягкие движения, не допускать мужицкой резкости, ведь женщина никогда не сделает мужского движения, и Илиодор, понимая, что может быть раскрыт только на одних движениях, на поступи, на том, как он будет поддерживать юбку, когда подадут трап и пригласят на пароход, как станет поправлять шаль и вообще как завяжет ее, постарался отработать в себе «женщину».

Насчет того, что его может выдать внешность, Илиодор не боялся – лицо у него было красивым, утонченным, женским, глазастым, глаза вообще были какие-то лешачьи, лесные, загадочные, глаза Илиодору достались девчоночьи, кожа гладкая, напудрить, наштукатурить ее, превратить в женскую ничего не стоило, брови черные, атласные, волос густой, ухоженный, не посеченный временем, седых прядей и ниток – ни одной.

Ночью перед уходом Илиодор зажег лучину – даже лампу не стал запаливать, только одну лучину, как это делали когда-то язычники, присел на край лавки, услышал внутри задавленный стон – в груди скопились слезы, плач, что-то стиснуло душу, и Илиодор не удержался, всхлипнул, понимая, что, быть может, прощается со всем этим навсегда, – былое никогда уже не вернется, – всхлипнул снова.

– Простите меня. – Губы у него задрожали, неровный свет лучины заметался на потолке. – Простите меня, отец с матерью, простите, люди, которым я верил, земля, по которой ходил, – простите все!

Минут двадцать он сидел молча, не двигаясь, жег одну лучину за другой, слушал тишину, слушал себя, фиксировал тугие удары сердца в ушах, сипение простуженных легких – чтобы поправить их, надо было ехать в Крым, – смаргивал слезы и ощущал в себе слабость. Страшную слабость – ему мнилось, что он не сможет даже подняться со скамьи, в нем, похоже, все отказывало, все было сношено, мышцы одрябли, кости мозжило, от тупой ревматической боли можно было совсем ошалеть, живот втянулся и прилип к позвоночнику, в желудке поселилась боль.

Что же с ним происходило?

А происходила вещь обычная, которой подвержен каждый человек, родившийся в России, – внутреннее щемление, тоска, зажатость, однажды поселившиеся (наверное, еще в материнском чреве, до рождения) и потом всю жизнь сидящие в человеке, все годы – все это ожило, допекало, вызывало слезы и боль. Одни считают, что ностальгия – это болезнь, другие – что ностальгия хуже болезни.

Когда сгорела седьмая лучина – бывший монах сжег семь лучин, поскольку считал это число святым, приносящим удачу, – Илиодор всхлипнул, перекрестился на прощание, в последний раз втянул в ноздри сухой, пахнущий чабрецом и пеплом воздух и вышел на улицу.

На улице его ослепили звезды. Их роилось больше обычного – от звезд было светло, как днем; звезды перемигивались друг с другом, разговаривали, звенели – звон стоял тонкий, стеклянный, а когда Илиодор очутился на улице, звезды замигали. Им было интересно смотреть на беглеца. Илиодор поднял голову, снова всхлипнул.

Звезды расплылись в глазах, сделались мокрыми, многослойными.

Недалеко всхрапнула лошадь – Илиодора ждали. Он вытер глаза пальцами, высморкался и тихо выскользнул за дверцу, врезанную в забор «Новой Галилеи».

Через час Илиодор уже был далеко – лошади шли ходко, сзади клубилась пыль. Илиодор направлялся в станицу Константиновскую, к реке. По дороге сделал остановку в подворье одного богатого казака. Илиодор его фамилию не сообщал, опасался, что казака прижмет полиция, заставит отвечать за то, в чем он не был виновен, – перекусил, отдохнул, умылся и переоделся в женское платье.

Казак даже руками всплеснул, увидев переодетого Илиодора.

– Баба, вылитая баба! – Велел: – А ну, пройдись по одной половице!

Это раньше, чтобы проверить, пьян человек или нет, его заставляли пройтись по одной половице и не наступить на другую.

Но Илиодор не воспринял эту команду как «пьяную», спокойно прошел по половице, стараясь это сделать как можно грациознее, по-женски.

– Молодец! – восхитился казак, подбил рукой усы. – Натрене… натреньи… тьфу! Слово какое, а? Не выговоришь, к зубам пристает! Насобачился, в общем!

В провожатые Илиодору казак дал свою дочку – так было безопаснее: когда богатую матрону, которую должен был изображать из себя Илиодор, провожает дочка, то