Кровь невинных - Кристофер Дикки

В то утро — была пятница, и до начала праздников оставалась еще неделя — Совет по-прежнему работал. Но я туда не пошел. Я направился по обледенелому, покрытому снегом бульвару Кеннеди в самое сердце Джерси-Сити, где на втором этаже здания над магазином игрушек находился Мусульманский центр. Коран говорил, что не нужно молиться, если знаешь, что в этот момент на тебя могут напасть неверующие. А я знал, что за мечетью велось наблюдение. Слепой шейх из Египта, который иногда проводил здесь молитвы, был на особом счету у ФБР. Я не хотел иметь дело ни с ним, ни с федеральными агентами. Но я надеялся, что вера в Бога защитит меня во время молитвы, успокоит душу и подскажет правильный путь.

До начала молитвы оставалось несколько минут, и около комнаты, где она должна проходить, уже собралось с дюжину мужчин. На улице повсюду — грязь и мусор, стены домов заклеены рекламными листовками, здесь же под ногами лежал чистый ковер приятного зеленого цвета, а на белых стенах — ни пятнышка. Мне понравилось это место, где все дышало миром и спокойствием. Но мужчины, стоявшие у входа, смотрели на мое белое лицо отнюдь не миролюбиво. Я ждал, когда прозвенит звонок и все войдут. Мы будем молиться, потом я уйду. Чтобы чем-то занять себя, я рассматривал доску объявлений, висевшую над лестницей. Сообщения о встречах с известными мусульманами вроде Хакима Оладжувона. Объявления о сдаче квартир с отрывными листочками с номерами телефонов. Доставка еды. Кто-то прикрепил туда старую рекламу, одну из тех, что иногда раздают на улице, с фотографией Манхэттена и надписью: «Если „Йорк“ смог установить кондиционеры во Всемирном торговом центре, представьте, что мы можем сделать для вашего дома».

— Неподходящий сезон для подобной рекламы, — обратился я к полному бородатому арабу, стоявшему рядом со мной.

— Вы о чем? — задал он простой вопрос, но в его голосе прозвучала угроза.

— О кондиционерах.

Он ничего не ответил, лишь расправил плечи и стал оттеснять меня. Я пожал плечами и двинулся ко входу в большую комнату, но остальные мужчины, пристально глядя на большого араба и на меня, заслонили мне путь. Они не знали меня, но прекрасно усвоили, что нельзя допускать до молитвы того, кто болтает слишком много. А я уже совершил эту глупую ошибку. Я почувствовал, как внутри у меня все закипает. Просто не верилось, что они не позволят мне молиться. Это было неправильно. Это противоречило законам Божьим. Они что, приняли меня за шпиона из правительства? Возможно. Я мог представить себе, что они обо мне подумали. Но они заблуждались.

Не имело смысла драться с ними. Или пытаться переубедить. Только не здесь.

Я вышел на улицу. «Кретины! — крикнул я в пустоту. — Кретины». Пошел, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями к тому моменту, когда я вернусь домой. Я могу молиться и там, я всегда так делал. Потом почитаю Коран. Возможно, удастся немного поспать. Пока я шел, меня не покидало ощущение, что кто-то следит за мной. Я остановился около одной из дверей. Осмотрелся. На улице никого.

Когда я пошел дальше, оглядываясь по сторонам, мне показалось, что все вокруг меня стало другим. Плакаты, надписи, знаки, сами здания выглядели не так, как раньше. И хотя я шел знакомой дорогой, неожиданно возникло ощущение, что я заблудился. Я видел старый кинотеатр, над входом в который висел плакат «Ассамблея Иисуса». Мне попалась синагога. Божьи дома стали таким же обыденным явлением, как прачечные и закусочные. Но эти дома были мне чужими. Я не имел своего божьего дома. Только комната. И когда я наконец добрался до нее, запер за собой дверь, закрыл глаза и попытался очистить помыслы перед молитвой, ничего не получилось. Слишком многое мучило меня. Осколки снов и воспоминаний быстро и беспорядочно кружились в голове, как шарики для пинбола, и я не знал, что мне делать. «Бишмалла ал рахман ал рахим», — я произносил слова громко, пытаясь начать Фатиха, но смысл сказанного не достигал сознания. Слова срывались с губ, но их как будто говорил другой человек. Мускулы напряглись, зубы сжались, плечи, руки и вся моя плоть под кожей задрожали в конвульсиях. Мышцы рук стали похожи на клубок проводов, а вены выступили, словно резиновые трубки. Я прижался к стене, чтобы расслабиться.

«Не получается, — сказал я себе, — не получается, не получается». Я повторял эти слова снова и снова. За дверью кто-то крикнул: «Что ты там, черт возьми, делаешь?» Только тогда я понял, что бьюсь затылком о стену. Я остановился и отдышался, но мышцы по-прежнему были напряжены. Я не понимал, почему со мной это происходит. Я всегда мог справиться с кретинами. Белыми, желтыми, черными, коричневыми. Со всеми. В Совете, в мечети. Везде. Я никогда не отступал.

По спине снова пробежал озноб, и я понял, что нужно принять горячий душ. Хороший горячий душ. Увы, душ в моей комнате оставлял желать лучшего. Лейка позеленела от ржавчины. Вода вытекала из середины, а потом выстреливала тонкими струйками в разные стороны. Но выбора не было. Я снял мокрую одежду, надеясь, что душ хоть немного успокоит меня. Когда я включил его и на меня полилась чуть теплая водичка, я решил его починить. Пошарив в своей маленькой сумке, достал складной нож и вытащил отвертку. Но винт на душевой насадке так проржавел, что я не смог его открутить. Все было мокрым. Я с трудом удерживал лейку левой рукой. Надавил сильнее и повернул. Лезвие отвертки соскользнуло и полоснуло меня по руке. На месте пореза появилась белая линия, которая через секунду окрасилась кровью. Кровь текла вниз, а я просто стоял и смотрел. Потом бросил складной нож в раковину, включил душ и подставил руку под струю. Вода брызгала розовыми каплями на покрытые плесенью шторки в ванной и на меня. Я не стал выключать ее. Правой рукой растирал себя серебристой мыльной пеной, а левой — кровью, пока красный поток не исчез, а я не очистился, насколько это было возможно.

Наконец я успокоился. И почувствовал усталость. Я как будто провалился в сон без сновидений. Помню душ и маленький порез на руке. Потом — полотенце и мою одежду, костюм. Галстук. Я должен ехать в Манхэттен. Сегодня я пил чай с Джоан.

Когда мы сели за стол, я с любопытством отметил, что сестра чувствовала себя не в своей тарелке. Она так хотела попасть в это место, где официанты носят смокинги, мужчины в серых костюмах, с зачесанными назад волосами пьют содовую с лимоном, а женщины с большими бриллиантами на пальцах и тяжелыми золотыми браслетами на запястьях подносят кофейные чашечки к искривленным натянутой улыбкой губам. Но она не вписывалась в обстановку, что было ясно по тому, как она сидела на краешке стула и как бегали ее глаза. Джоан чувствовала себя неуютно.

— Курт, почему ты такой бледный? — спросила она, когда я подошел к ее столику.

— Много работаю.

— А как же рождественские каникулы?

— Только не для меня.

Она внимательно изучала сумочку женщины, сидящей за соседним столиком. На секунду мне показалось, что она унеслась в какой-то другой мир, а потом вернулась.

— Я рада, что мы сегодня встретились. Знаешь, мы с Чарлзом остановились здесь только на один день, а потом поедем во Флориду.

— Да.

— Хочешь попробовать эти маленькие пирожные?

— Я не голоден.

— Понятно.

— Джоан, я знаю, нам предстоит долгий разговор…

— Да.

— Но у меня совершенно нет времени.

— Ты хотел узнать о Селме?

— Да.

— Ясно…

— Пожалуйста… — попросил я автоматически, хотя мне было неприятно. Она любила эту игру, о которой я почти забыл. У меня не было времени уговаривать ее. Мне не нравилось вспоминать о тех временах, когда она пыталась играть роль моей матери. — Ты сказала, что хочешь рассказать мне о Селме.

— Ты всегда любил ее больше, чем меня, Курт.

Я положил руки на стол и сжал его край.

— Джоан, не надо.

Стол слегка задрожал, и по чаю в чашке побежали круги.

— Ну, раз ты так хочешь…

— Джоан, я ухожу.

— Нет, подожди. — Неожиданно она схватила меня за руки, чтобы удержать, и, глядя ей в лицо, я увидел, как она постарела. Если бы она не разозлила меня своей болтовней, возможно, мне стало бы ее жалко.

— Я действительно переживаю за Селму, — сказала она.

— Хорошо. — Я снова сел за стол. — Что-то с Дэйвом?

— Дэйв, Дюк Болайд и еще куча народу.

— Они до сих пор читают проповеди про ниггеров, евреев и мексиканцев?

— Не проповеди. У них начались какие-то тренировки, и Селма очень переживает.

— Она должна радоваться — теперь он редко бывает дома.

— Он ей ничего не рассказывает. Ничего. Просто пропадает целыми днями, даже не сказав, куда уходит и когда вернется.

— Понятно. Она, наверное, надеется, что он никогда не вернется.

— Но даже когда остается дома, он постоянно скрывает от нее что-то. Как будто он шпион или что-то в этом роде.