Пощёчина генерал-полковнику Готу - Сергей Дмитриевич Трифонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А-а! Григорий Алексеевич! – зычно произнёс художник. – Здравствуй, здравствуй! А это кто с тобой?
– Будь здрав, Иваныч! Дык енто наш участковый Иванов, однофамилец твой. По сёлам и деревням ездит, фулиганов ловит.
Художник спустился с крыльца, протянул Иванову руку, очень крепко пожал.
– Иванов Иван Иванович, член Союза художников СССР, – говорил он приятным баритоном, на чистом языке, без акцента, в голосе не слышались нотки волнения. – Снял вот дом и нахожусь, так сказать, на пленэре, пишу здешнюю чудную природу.
Он хлопнул себя по лбу.
– Чайник же у меня кипит! Пошли в дом, угощу вас отличнейшем чаем, прямо из Абхазии привезён.
Центральную часть большой комнаты занимала свежепобеленная русская печь, своей монументальностью придававшая избе праздничный вид. Справа, за занавеской в синий горошек, располагалась кухня, а слева была дверь, видимо, в спальню. Повсюду чистота и порядок. Слева, у окна, стоял мольберт, а на нём – свежезагрунтованный холст с грубым подрамником. Рядом – маленький столик с красками, кистями, какими-то баночками, скляночками, пузырьками… На полу, в углу, к стене прислонились готовые работы: несколько пейзажей, натюрмортов, в том числе и тот, о котором говорил Гришка-хромой, – крупные, красноголовые подосиновики в красивой корзине. К подоконнику правого окна, выходившего на улицу, прижимался большой стол, сработанный из толстых строганых досок и покрытый лаком. В маленьких корзиночках, аккуратно расставленных на столе, желтели сушки, печенье, лежал белой снежной горкой колотый сахар, поблескивали фантики каких-то конфет…
Художник вынес с кухни дышащий паром чёрный от сажи чайник, затем большой заварной чайник, расставил на столе чашки с блюдцами.
– Прошу к столу, – широким жестом с улыбкой он пригласил гостей.
Гриня-хромой немедленно уселся и уставился на хозяина жалобным, просящим взглядом.
– Дык, енто, Иваныч, – промямлил он, – чай не самогон, много не выпьешь.
Художник вытащил из-под стола бутыль мутноватого самогона и налил деду полный стакан.
– А вы будете? – спросил он участкового.
– Нет, спасибо. Так сказать, при исполнении, – улыбнувшись, ответил Иванов и без предисловий спросил: – Иван Иванович, говорят у вас телефункен имеется?
Иванов заметил, как дрогнула рука художника, державшая заварной чайник. Не поднимая глаз, хозяин ответил:
– Имеется. Из Ленинграда привёз. Музыку люблю.
– И разрешение имеете?[9]
– И разрешение имею. Показать?
– Будьте любезны.
Художник, также не поднимая глаз на участкового, медленно направился к спальне, вошёл, затворил за собой дверь и чем-то слегка громыхнул. Послышался звон разбитого стекла, громкая возня, стук дерева о дерево. Иванов бросился к двери комнаты, но она оказалась запертой изнутри. Он увидел в окно, как художник, выпрыгнувший из разбитого окна, побежал от дома в сторону реки, держа в правой руке немецкий автомат.
Иванов выскочил из избы, крикнул Глазьеву:
– Наперерез ему давай, беги наперерез!
Сам же помчался вслед диверсанту. Метрах в пятидесяти от речки художник, заметивший бегущего наперерез к нему второго милиционера и понимая, что до реки просто так не добраться, спрятался за сломанной телегой и выпустил очередь из автомата по Глазьеву. Иванов остановился и с колена открыл огонь из карабина. Краем глаза он заметил, как быстро бежавший Глазьев вдруг будто на что-то наткнулся, развернулся боком, по инерции пролетел несколько метров и, выронив карабин, свалился в траву. Иванов растерялся, раздумывал что делать: брать шпиона или бежать к явно раненному Глазьеву. А художник тем временем перенёс огонь на участкового. Пули выбивали землю совсем рядом, словно шершни, противно жужжали, сбили фуражку. Иванов почувствовал на лбу и виске что-то влажное, обтёр ладонью, увидел кровь. Но боли не было, только слегка саднило. Он несколько раз перекатился, укрылся за кустом дикой смородины. Шпиона, конечно, надо было брать живым. Но Иванов понимал, один он не справится, и посылал пулю за пулей под телегу, туда, где ворочался художник.
Вставляя новую обойму в карабин, Иванов услышал выстрелы. Бил Глазьев, лёжа, укрывшись за какой-то гнилой колодой. «Жив, жив, парнишка!» – обрадовался Иванов.
Художник, оказавшись на линии огня расположившихся под прямым углом милиционеров, понимал, выскочи он из-за укрытия, срежут сразу. А до речки-то рукой подать. Один рывок – и он там, в воде. Он стал ждать, пока у милиционеров закончатся патроны. И сам не стрелял, тихо наблюдал.
Патроны закончились быстро. Милицейские карабины замолчали, опустели и барабаны наганов. Художник поднялся во весь свой богатырский рост, весело крикнул:
– Капут вам, товарищи! Капут! Но я человек благородный, в безоружных не стреляю. Живите пока. До скорой встречи. Оревуар! – Он с улыбкой помахал рукой и скорым шагом направился к реке.
Слева, со стороны старой бани, звонко хлопнул один-единственный выстрел. Иванов понял, били из карабина, увидел, как шпион упал на колени, обеими рукам схватился за левое бедро и дико завыл.
Матвеич с карабином наизготовку быстро шёл к художнику, который лихорадочно пытался вытащить из кармана пистолет. Матвеич одним прыжком оказался рядом, ударом сапога по руке шпиона пресёк агрессивные действия. Вытащил из его кармана вальтер, сняв с художника поясной ремень, скрутил им руки за спиной. Подбежали Иванов и Глазьев, левая рука которого моталась, словно плеть. Ничего не говоря, Матвеич усадил молодого милиционера на траву и, разрезав финкой рукав кителя, осмотрел рану.
– Чепуха, сынок, – сказал он мягко, по-родительски, – сквозное ранение, кость не задета, через неделю забудешь.
Матвеич достал из сидора индивидуальный пакет, фляжку со спиртом, промыл рану, наложил на неё какие-то травы, умело перебинтовал предплечье. Ничего не спрашивая, осмотрел голову участкового и, удовлетворённо крякнув, промыл спиртом, обтёр кровопотёки на лбу и щеке.
– Царапнуло тебя, Фрол Петрович, малость. Чуть пощиплет и пройдёт.
– А это, как понимаю, – он ткнул стволом карабина в спину художника, – та самая крыса, что навела разведку немцев? Значит, Фрол Петрович, в село вы не просто так прибыли, был сигнал?
Иванов с Матвеичем отошли в сторону, закурили. Иванов, виновато глядя на Соколова, ответил:
– Был, Матвеич, был. Ты уж не обижайся, что сразу не сказал, сам понимаешь, дело ведь секретное.
Матвеич согласно кивнул.
– Понимаю. Служба есть служба.
– Как там немцы? Тихо пока?
– Пока тихо. Но хрен их знает, что у них там на уме.
Громко заскулил художник, замычал, стал шататься из стороны в сторону.
– Что же вы, гады, не оказываете медицинскую помощь пленному? Кровью истекаю, сволочи!
Матвеич осмотрел рану. Пуля явно раздробила бедренную кость, не вышла из тела, но артерию не повредила. Он вытащил из сидора кусок бельевой верёвки, перетянул обработанную рану, перевязал ногу шпиона. Подняв художника за шиворот, проворчал:
– Во-первых, ты не пленный, а шпион-диверсант, и по закону военного времени
