Ведьма в Царьграде - Симона Вилар

Долго они разговаривали. Свенельд прислушивался. Голос Малфриды был то тихий, то вдруг становился громким, почти пронзительным. И тогда варяг мог понять, что и Цимисхию предстоит облачиться в пурпур и надеть корону базилевса.

«Ну, эти мне ворожеи, – беззвучно посмеивался варяг. – Дай им волю, они всякому нагадают царский венец и славу. Да, знает наша Малфрида, как голову заморочить. А эти остолопы и готовы верить».

Когда голос Малфриды стихал, можно было различить негромкое бормотание толмача. Порой слышались редкие вопросы Цимисхия. Свенельд подумал: вон ведь собой коротышка этот Иоанн, а голос у него, как у какого воеводы – зычный, решительный, твердый. Однако и этот повелся на наветы ведьмы. Вышел взволнованный, дышал бурно, смотрел куда-то вдаль, а потом руку вскинул, будто собираясь совершить крестное знамение. Хорошо, что Свенельд успел удержать его, схватив за запястье. Сказал, чтобы толмач перевел, что пусть благородный Иоанн в своих церквях крестится, а здесь он может и развеять то, что ему наворожили. Цимисхий не стал перечить, ушел торопливо, не оглядываясь.

Малфрида сидела в палатке, потряхивая перед вошедшим к ней варягом мешочком с монетами.

– Щедро расплатился ромей. Я глянула – все желтый металл, ценный, золото. Я ранее столько и не видывала.

И впрямь, то было не абы что, а настоящие византийские номисмы[118]. Такой дар – целое состояние. Свенельд так и сказал Малфриде. Потом же перевел разговор на другое: дескать, хорошо она сделала, что нагадала доброе Цимисхию, теперь он вдвойне охранять ее станет.

– Но ему и в самом деле суждено однажды стать императором, – заметила ведьма.

– Что, и Никифору, и племяшу его?

– Да, им обоим. И оба они потянутся как за властью, так и поддадутся на уговоры женщины. Я углядела ее в видениях обоих воителей. И хороша она, скажу тебе, как сама Заря Зареница. Да только не светла, а черна, как ворон, и душа ее отвратительна, как нутро гадкой летучей мыши. Много бед они от нее получат. Первый вообще сгинет в крови, а второй будет от мести ее умирать долго и мучительно и лишь перед смертью узнает, кто погубительница его. Так что, каков бы ни был их высокий удел, кончат оба страшно. Но сам понимаешь, Свенельд, того я им не сказывала. Пусть уж лучше тешатся, что слава их ждет, и оберегают меня.

– А они поверили?

– Да. Я ведь каждому сказала то, что только им ведомо, вот они и уверовали. Но есть нечто, что меня смутило… Этот Иоанн надменный не будет другом Руси. Может, пока не уплыл далеко, пошлешь ему вослед стрелу, чтобы бед не было? Ибо много он прольет русской кровушки.

– Как же так? – опешил Свенельд. – Он тебя охранять вызвался, а ты его погубить думаешь? Да и знаешь, что с нами будет, если мы такого вельможу порешим?

Малфрида пожала плечами. Потом поиграла мешочком с номисмами и сказала с улыбкой:

– Может, поедем да погуляем от души вон туда. – И указала на противоположный от стен Царьграда берег за заливом. Там располагалось предместье Сики, где было множество постоялых дворов и таверн, где селился простой люд, не сильно вникавший, что церковникам надо поймать чародейку. И когда Свенельд наотрез отказался, ведьма даже взгрустнула. Она ведь, почитай, второй месяц на воде живет, забыла уже, каково это – по твердой земле ходить.

– Ништо, – отмахнулся варяг. – Я тут с тобой тоже на волнах качаюсь. И ничего. Ну, если и впрямь так намаялась, хочешь, покатаю тебя в лодке?

Но и это оказалось уже не так-то просто. Едва они поплыли мимо стоявших вдоль берега залива судов, как за ними одновременно двинулись ладьи охранников. Варяг решил не рисковать, повернул обратно, смотрел за идущими лодками преследователей. Те не приближались, но и не отставали. А чьи люди – охранники ли Никифора Фоки или люди патриарха? – не поймешь.

И тут из-за носа одного из пришвартованных кораблей появился еще один небольшой челнок, стал стремительно приближаться. Свенельд особо не волновался, разглядев, что в нем сидели только двое – один греб, сильно налегая на весла, другой устроился на носу. Но хорошо видевшая во мраке ведьма сказала, что это монахи. Ну ладно, не бойцы эти длиннорясые, Свенельд уже понял, однако сам грести не перестал.

И тут сидевший на носу монах в темной скуфье[119] поверх длинных светлых волос подался вперед и произнес… по-славянски:

– От друга привет тебе, Малфутка. Упредить велел – беда грозит тебе. И если совсем плохо станет, то выпусти светлого голубя.

От неожиданности Свенельд бросил весла. Борта их лодок почти соприкоснулись, и монах передал что-то в руки растерявшейся чародейке. Миг – и его сильный гребница уже развернул челнок, скрылся за кормой стоявшего рядом струга.

Малфрида и Свенельд застыли. Немного в стороне прекратили бег и суда охранников. Малфрида машинально скинула с удерживаемого в руках предмета темное покрывало и увидела перед собой плетенную из лозы клетку, в которой слабо бил крыльями голубь.

– У монаха был древлянский говор, – медленно произнесла ведьма. – А ведь древляне как никто ненавидят христиан. Этот же… Сказал бы ранее кто, ни в жизнь не поверила, что древлянин может стать священником!

– И он назвал тебя Малфуткой! – пораженно добавил Свенельд.

Назад они плыли молча. Слишком были удивлены, чтобы обсуждать происшедшее. Зато оба подумали, что и впрямь есть тут, в земле ромейской, некто, кто знавал ведьму, когда она еще была простой девушкой, не ведавшей о своих чарах, и откликалась тогда на древлянское имя Малфутка.

Свенельд подвел лодку к борту «Оскаленного», помог ведьме подняться на корабль. В вышине светил месяц, тихо мерцали яркие звезды, серебрилась бликами темная вода залива, на которой четко выступали корабли со спущенными парусами. Целый лес мачт выстроился вдоль берега, здесь стояли корабли почитай со всех концов света: итальянские и критские суда везли сюда мрамор и пшеницу, из Сирии доставляли серебро и дивные благовония, из Греции – шерсть и рогатый скот, из Таврики[120] – кожи и соль. Все стремились в великолепный Константинополь, христианский град, какой считался «золотым мостом» между Европой и Азией. И те, кого принимали тут, словно получал отличительный знак, что и он причастен к центру мироздания, к обжитому миру, где нет ничего таинственного и колдовского… того, что, как поговаривали, было присуще дикой Руси, что пугало и заставляло держаться в стороне. Красивейший город выступал в ночи на огромном мысу между Пропонтидой[121] и Золотым Рогом, но Малфрида ощущала тут страх, слабость и отчуждение. Ах, где те вольные разливы Днепра, поражающие даже сильнее, чем изогнутый, зажатый берегами Золотой Рог? Где бескрайние степи и глухие чащобы, в которых она могла слиться с тем, что так отвращало христиан от языческой Руси, – с дикой магией, колдовством и загадкой непостижимого – всем, что питало ее силы, делало сильной ведьмой, бывшей лишь наполовину человеком, но одновременно и некой непонятной сущностью, уверенной в себе и неуязвимой? Здесь же она была чужачкой, осажденной недругами. Она это чувствовала, а Свенельд знал. Поэтому и повторил, когда они стояли на борту ладьи:

– Бежала бы ты отсюда, краса моя. Мы с Ольгой тут как-нибудь и без тебя управимся.

Легко сказать. Свенельд и сам понимал, насколько это невозможно. Вон нередко люди собираются на берегу и шумят всякий раз, когда чародейка показывается из палатки. Они грозят ей кулаками, порой и камни кидают. Да и охрана градская следит за русскими судами. Поэтому попытайся Малфрида сойти на землю – вмиг растерзают. Уплыть же тоже не позволят. Вот и выходит, что Малфрида тут в западне, а Ольге за нее отдуваться приходится. Оставалось только надеяться, что, заручившись благими предсказаниями, сами вельможи помогут чародейке скрыться. Но как к ним обратишься с подобной просьбой? Никифор в столице бывает только наездами, а Иоанн Цимисхий все больше в Палатии вращается, куда русам доступ закрыт. Оставалось лишь ждать. А пока спафарий Агав Дрим по-прежнему являлся к княгине почти каждый день, сообщал новые отговорки, отчего ее не принимают, но, похоже, он знал, в чем причина задержки, потому и глядел на строптивую язычницу Ольгу с нескрываемым осуждением.

Впрочем, столь долгое пребывание княгини в Константинополе имело и свои положительные последствия. Так, Ольга теперь стала лучше разбираться в ценах на рынке, и свои уже не обманут, когда будут мыто платить; вникла она и в то, чем денежные торги отличаются от принятой на Руси мены товарами. Она уже не была столь ослеплена величием Столицы Мира, осознав, что богатство роскошных кварталов скрывает за собой и ужасающую нищету окраин. Вглубь трущоб княгиня, конечно, не заходила – не к чести, да и опасно, – но то, что она увидела на узких клочках за особняками, ее поразило. И хотя пьяных в Царьграде можно было встретить куда реже, зато Ольга испытывала брезгливость, видя заигрывающих с прохожими растрепанных баб, а то и юнцов полураздетых. Ну, женщины – это еще можно понять, такие и в градах Руси к богатым людям пристают, предлагая себя за плату, но когда спафарий Агав нехотя пояснил, для чего эти мальчики вихляют бедрами перед нарядными вельможами, княгине едва не сделалось дурно. И уж совсем она ужаснулась, проведав, что бывают любители и с животными совокупиться – с ослом там, с собакой. Нет, все же на Руси нравы были чище, разврата такого не наблюдалось. И пусть молодежь порой беснуется в праздник Ярилы или любятся беспорядочно на Купальскую ночь, пусть девки рожают потом нагулышей, но все же знают, что о детях их потом позаботится род и не придется оставлять подкидышей в приютах при монастырях, а то и просто на улице.