Его большой день - Рудо Мориц

На краю вырубки устроена была высокая сидьба. Влезли мы на нее как можно тише. В предрассветном сумраке открылось перед нами великолепное зрелище — поединок матерых оленей.

У меня захватило дух: впервые такой бой видел. Олени на передние ноги опустились, упираются лбами друг в друга, рога сцепили. Вдруг как вскочат забияки и в разные стороны… Потом голову к земле опустили. Настоящие властелины лесов! Разбежались… И снова стремглав друг на друга кинулись. Рога так и затрещали. Его сиятельство, как мы называли графа, вскрикнул даже. Испугался, как бы облюбованный им олень рога не обломал.

Трещат сухие ветки под копытами оленей, а те так и наскакивают друг на друга. То один оттолкнет врага, то другой. Силы-то у обоих, должно быть, равные. Кто победит — пока еще не ясно.

А небо все светлее да светлее. Туман мало-помалу рассеивается, и вырубка виднее стала.

Уже с полчаса поединок тянется. Клочья пены падают изо рта соперников, бока ходуном ходят от тяжелого дыхания. Нам слышно даже, как драчуны пыхтят.

«Долго ли они еще будут драться?» — спрашиваю я себя, а самому так хочется подольше этим необыкновенным зрелищем любоваться.

Хотел было один из оленей в сторону отскочить, да как-то оплошал и бок подставил сопернику. А тот только этого и ждал — разогнался и всадил рога в пах врагу. Не мог больше бороться раненый олень. Пена на морде розовым окрасилась. Отступил он на несколько шагов, обороняясь рогами, повернул и ушел с вырубки. Победитель побежал было за ним, но остановился, поднял повыше голову с короной рогов и протяжно, торжествующе затрубил…

Тут граф вскинул ружье, приложился и — бах! Олень вздрогнул. «Попал граф!» — думаю. А олень не шелохнулся. Голова по-прежнему вверх поднята, ноги расставлены.

Что такое?

«Промазал?» — спрашивает его сиятельство, а сам побелел, как снег.

«Нет, — отвечаю. — В бинокль видел, как вы попали».

«Заколдованный он, что ли?» — дрожащим голосом спрашивает граф.

«Еще раз стреляйте», — посоветовал я, а сам бинокль к глазам поднес, увидеть хочу, что будет.

Грянул выстрел, по лесу эхо разнеслось, а олень как стоял, так и стоит. Но попадания я на этот раз не заметил.

Граф еще больше заволновался. Пальцы дрожат, теперь и в слона не попадет, если еще вздумает стрелять.

«Схожу-ка к нему», — говорю и с сидьбы спускаюсь по перекладинам.

«Не ходи, если живой, еще на рога тебя подымет!» — отговаривает меня его сиятельство.

«Авось ничего не случится, — думаю, — ружье-то при мне».

Однако как я ни хорохорился, а напрямик через вырубку не пошел, на всякий случай через чащу пробрался. А то еще заметит меня, тогда добра не жди. Вышел я снова на вырубку, а олень на прежнем месте стоит, прикушенный язык свесил. Набрался я храбрости — и прямо к нему. Ружье поднял, палец на курке дерзну. Метров за пятнадцать вижу, но груди оленя кровь течет, но шерсти скатывается и на землю капает. Уже порядочная лужица крови набралась. Значит, не живой олень! Так почему же он стоит? Недолго думая поставил я курок на предохранитель и ткнул в оленя дулом. А он как стоял, расставив ноги, с задранной вверх головой, так и опрокинулся на бок.

Осмотрел я рану. Обе пули в лопатку попали и почти что рядом.

Граф, увидев, что опасности нет, ко мне подошел, оленя ощупал и только головой покачал:

«Окаменел, честное слово, окаменел».

Но через час шея животного обмякла, голова с остекленевшими глазами опустилась, ноги больше не торчали в воздухе. Обыкновенный убитый олень, только и всего…

Дядя Богдан сделал вид, будто на этом окончил свой рассказ. Принялся выбивать трубочку, постукивая ею по трухлявому пню.

— А что же с оленем стряслось, почему он окаменел? — нетерпеливо вырвалось у меня.

— Спустя немного приехал к графу какой-то доктор ученый. Рассказал ему граф об этом случае, доктор и объяснил нам загадку. У оленя, мол, после победы в поединке мышцы, как каменные, затвердели от судороги. Первый выстрел пробил сердце, вот смерть и наступила мгновенно. Олень так и остался, сведенный судорогой. Вот почему он «окаменел» на целый час, — пояснил дядя Богдан.

Мы собрались в обратный путь. Дядя Богдан подмигнул мне и спросил:

— Ну, как по-вашему, выдумка или это истинная правда?

— Рассказал бы кто другой, — отвечаю я со смехом, — ни за что не поверил бы.

Старик дружески похлопал меня по плечу.

— То-то. Иной раз мы выдумкой считаем то, чего не знаем.

5. Петька

Я покоя не дал дяде Богдану, пока он в тот же день вечером не рассказал еще один случай с оленем.

Из леса веяло свежестью. У запруды с шумом падала вода. Хорошо было сидеть у ручья под вербой и слушать!

Дядя Богдан сперва завел речь о ручье. Когда он приехал сюда несколько лет назад, в Бистрице почти не водилась рыба. Глубокого места для нее не было. Дядя Богдан устроил запруду, и в ручье с тех пор развелось много форели. Старик явно гордился делом своих рук.

— А теперь я вам о Петьке расскажу, — сказал он, помолчав. — Уже май пришел, когда весенние посадки у нас закончились. Отправился я однажды осмотреть засаженные места. После обхода свернул в молодой ельничек. Отдохну там, думаю.

Но отдыхать не пришлось.

Вошел в ельник и вижу: убитая ланка, а возле нее олененок лежит. Со шкурки его пятнышки красивые еще не сошли. И жалобно так мекает.

У меня сердце сжалось.

Осмотрел я ланку. Пуля угодила ей в живот. Околела ланка, должно быть, что-нибудь около полуночи.

И сомневаться нечего: браконьеры!

Поверите ли, выругался я, сдержаться не мог.

Олененок не шевелился. Только попискивал.

«Наверное, проголодался ты, бедняжка», — сказал я ему. А он пищит еще жалобней, словно мне поддакивает. Взял я его на руки и айда с ним вниз, в долину. Путь шел мимо питомника. Туда собирался ненадолго зайти: женщины готовили рассаду на следующий день.

Положил я малыша среди трехлетних елочек, не успел отойти, а он вскочил на тонкие ножки и за мной побрел. Пошатывается от слабости, еле ноги передвигает.

Не стал я задерживаться в питомнике. Дома, в лесничестве, детишки олененку страшно обрадовались. Крик на весь дом поднялся. Ребята готовы были хоть сейчас затеять с ним игру.

«Погодите, дети, — говорю; — он ведь голодный! Накормить его сперва надо».

Налил я в бутылку молока разведенного, соску насадил. Стал олененок молоко пить и выпил все до капельки.

Когда я вынес сытого олененка в сад на солнышко, прибежал мой старшенький, Каролко.

«Папочка, — говорит он, — давай назовем его Петькой!»

Я не спрашивал, почему детишкам так олененка назвать вздумалось. Согласился. Кличка эта так за ним навсегда и осталась…

У Петьки прибывали силы прямо не по дням, а по часам. Никого он не боялся, позволял себя гладить, за нами по пятам бегал. Привык он ходить на кухню и, завидев издали бутылку молока, бежал к ней. А как хорошо свое имя знал!

И с моим охотничьим псом Ериком Петька сдружился. Ели они вместе. Петька — овес, Ерик — свою еду. Иной раз олененку захочется собачью еду попробовать, умный Ерик посторонится и подпустит Петьку к миске. Лизнет олененок разок-другой и к своей кормушке отходит.

Шло время, белые пятнышки на шкурке Петьки пропадать начали. Мех его стал красивый, рыжевато-коричневый.

Превратился Петька незаметно из олененка в молодого оленя, начал за мной в лес ходить. Мы с Ериком на куропаток охотимся, а Петька на лужайке пасется. Пойдем дальше, Петька за нами бежит. Остановимся, Петька на новом месте пасется, а нас все-таки из виду не упускает. Сяду я слегка перекусить, а Петька ко мне уже галопом мчится. Для него я всегда краюшку хлеба с солью прихватывал. Какое это лакомство для Петьки было! И еще одно ему очень нравилось. Любил я после еды закурить. Я курю, а олень глаз с сигареты не спускает, ждет терпеливо, пока я окурок в траву брошу. Потом еще подождет, пока огонек погаснет и — цап! Окурка как не бывало!.. Не смейтесь! Очень любил Петька табак. И другие животные его любят, вы это еще увидите!.. Так вот, угощу его сигаретой, и он долго потом облизывается.

На втором году выросли у Петьки рожки, а еще через год — разветвились. Время шло, и выросли у него могучие рога, отливающие перламутром. И он, честное слово, свою силу понимал. Все чаще и чаще убегал в лес один, бродил там, но под вечер всегда домой возвращался. А когда я из дому уходил, находил меня в лесу по следу и всегда получал от меня угощение: то хлеб с солью, то сахару кусочек.

На третий год к осени стал Петька очень раздражительным, озорным, ничего в покое не оставлял. То копну сена на лужайке разрушит, то на муравейник в лесу накинется, рогами его бодает.

Я понимал, что с ним происходит: близилось время оленьего гона.