Историческая традиция Франции - Александр Владимирович Гордон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На обвинение в «педантизме» ответил в 1898 г. Дюркгейм: «Если за последнее время некоторое количество художников, а особенно ученых сочло своим долгом выразить несогласие с вердиктом, законность которого кажется им сомнительной, так это не потому, что они – в качестве химиков или филологов, философов или историков – приписывают себе какие-то особые привилегии… Нет, это потому что, будучи людьми, они намереваются полностью осуществить свое человеческое право… Да, они выказали большую заинтересованность в этом праве, чем остальная часть общества; но это просто означает, что вследствие их профессиональных привычек оно их больше волнует. Приученные практикой научного метода воздерживаться от суждения, пока не удостоверятся в чем-либо полностью, они… не так легко поддаются порывам толпы и влиянию авторитетов (курсив – А.Г.)» [421].
Закономерным следствием «дела Дрейфуса» называют установление союза новой науки и республиканской демократии. Национальный кризис сформировал во Франции категорию «интеллектуалов», как назвали тех, кто, вслед Золя, выступил в защиту Дрейфуса[422]. Со своей стороны, лидеры республиканцев приветствовали политизацию Университета. Клемансо с радостью увидел в выступлении ученых «энергичное выражение приверженности старым традициям либерализма, разума и справедливости»[423].
В конфликте идейно-политических направлений и глубинных культурных течений, каждое из которых отстаивало свое исключительное право на существование, совершенно очевидно столкнулись константы различных эпох национального формирования – возможность личностного самоопределения, в одном случае, и предписанность поведения господствующим мнением либо принятой в той или иной среде общества традицией – в другом.
Республиканские принципы, включая политическое и универсалистское определение национальной идентичности, ставящее во главу угла государственную принадлежность (гражданство), восторжествовали в «деле Дрейфуса» и устояли в испытаниях Первой мировой войны. «Священный союз», как назвали национальное сплочение в 1914–1918 гг., диктовал даже Моррасу заявления о патриотическом долге солдата-француза подчиняться приказам офицера-еврея. В 30-х годах борьба возобновилась. Все же крайне правые – и «те, кто вдохновлялся контрреволюционной традицией, и те, кто исходил из национал-популизма или кого вдохновило установление фашистских режимов, оставались лишенными власти»[424].
«Национальная революция»
Но вот грянула июньская катастрофа 1940 г. Учреждается коллаборационистский режим, который устами маршала Петена провозглашает курс на «национальную революцию» – «единственный пример в новейшей истории Франции того, как политическая культура тоталитарного и реакционного толка, – пишет Анри Руссо, – берет на себя ответственность за состояние государства в целом и определяет его будущее»[425]. Возникновение режима Виши, претендовавшего на нечто гораздо большее, чем роль сателлита Третьего Рейха, безусловно, нельзя относить лишь к превратностям мировой войны. Если бы не разгром фашизма, «эта административная и политическая культура могла бы укорениться»[426], – указывает директор Института истории современности (Париж).
Терпевшая неизменные поражения в открытой политической борьбе, ультраправая субкультура тем не менее опиралась на устойчивые тенденции, восходившие к эпохе Революции. Коллаборационисты попытались разработать новую национальную идеологию, которая вобрала в себя не столько откровенно контрреволюционные (роялизм-клерикализм), сколько многообразные консервативные элементы (антикапиталистический коммунитаризм и «аграрный романтизм», персоналистский авторитаризм и провинциальный сепаратизм) заодно с системообразующим «национал-популизмом», жестким расистского толка национализмом.
Вождь «национальной революции» Петен не хотел прослыть революционером. В условиях победы, мира, при «добровольном союзе равноправных народов» «мы бы даже не задумались» о необходимости «национальной революции», – утверждал маршал. И, если со «старым политическим режимом» в образе Третьей республики следовало поступить так, как Революция поступила со Старым порядком, с монархией, то потому, что тот несет ответственность за национальную катастрофу, утверждал Петен в своем программном заявлении[427].
Провозглашенная «национальным вождем» «национальная революция» не была в полном смысле контрреволюцией по отношению к принципам и идеалам 1789 г. Поскольку выставлялся лозунг «национального примирения», следовало осмотрительно относиться к наследию Революции. Сохранялся триколор, и даже день Бастилии признавался национальным праздником. Однако с ним произошла показательная метаморфоза.
Подчеркнув, что праздник сохраняется в силу политической необходимости, Петен предложил превратить его в «день печали и размышлений» о погибших и попавших в плен соотечественниках, о развалинах городов и т. п. А популярная (300 тыс. экз.) газета режима «Je suis partout» (перекличка с названием газеты Рейха) требовала вместо 14-го («праздника масонско-еврейской республики») отмечать 13 июля в честь убийства Марата. Напротив, Сопротивление поспешило актуализовать революционную традицию, превратив 14 июля в день мобилизации сил, устроения митингов и демонстраций[428]. Так, национально-революционный праздник вернул себе республиканско-патриотическое содержание и одновременно обострил раскол внутри французской нации.
«Национальная революция» оказалась несостоятельной в своем центральном звене, в претензиях на национальное единение. Идеология последнего была всецело заимствована у Морраса, который восторженно приветствовал утверждение «нового порядка» как «божественное явление». Маршал, со своей стороны, восхищался идеологом ультранационализма как «французом из французов»[429]. Режимом Виши была воспринята логика основателя «Аксьён франсез»: французской нации для обретения своей идентичности надлежало 1) очиститься от «анти-Франции» и 2) сплотиться на патриархальных основах.
В окружении Петена «очищение» означало: нация «изгоняет из своей среды или лишает всякого руководящего влияния индивидов и группы, которые в силу расовой принадлежности или убеждений не могут или не хотят признавать примат французского отечества (курсив мой. – А.Г.)». К проскрибированным категориям в этом толковании были отнесены: «иностранцы, евреи, франкмасоны, коммунисты, интернационалисты» всех разновидностей[430]. К идее «еврейско-масонского заговора» добавилась «еврейско-большевистская угроза»[431].
Вслед за правыми националистами конца ХIХ в. идеологи «национальной революции» в основание французского единства закладывали «естественные» образования, из которых на первое место ставили семью. «Изначальная ячейка общества», как ее называл Петен, сделалась первой частью триптиха Семья – Труд – Отечество, который «национал-революционеры» противопоставляли девизу Свобода– Равенство – Братство. «Для того чтобы Франция жила, нужны семейные очаги. Именно семейный очаг, – утверждал маршал, – …спасает человека от эгоизма, учит его забывать о себе и отдавать всего себя тем, кто его окружает». Истолкованные как «духовное объединение» семейные узы предлагались в качестве архетипа возрождаемой Франции[432].
Французское общество должно было очиститься от классовой и партийной борьбы, экономической конкуренции, индивидуализма. Патриархальная деревня и «исконный» способ хозяйствования крестьянской семьи провозглашались национальными идеалами. Восстанавливались соответствующие половозрастные принципы социальной организации: статус главы семейства за мужчиной, функция домохозяйки у женщины, трудовое воспитание и физические занятия для молодежи. Аборты воспрещались, многодетность становилась почетной, многосемейные получали поощрение, с бездетных взимался налог.
Голлистский синтез
Хотя в условиях послевоенных репрессий против коллаборационистов ультраправые, защищая режим Виши,
