Скрябин - Федякин Сергей Романович

Он говорил о Третьей симфонии, которую писал тогда («такой музыки еще не было»), о «божественной игре» как основе миротворчества и художественного творчества, о сущности искусства, о социализме, о религии, — словом, обо всем.

«Необходимо слияние всех искусств, — говорил он, — но не такое театральное, как у Вагнера; искусство должно сочетаться с философией и религией в нечто неразделимо-единое — так, чтобы создалось новое Евангелие, которое могло бы заменить старое отжившее Евангелие. У меня есть мечта создать такую мистерию. Для нее надо построить особый храм — может быть, здесь (и он не глядя обвел неопределенным жестом панораму гор), а может быть, далеко отсюда, в Индии.

Но человечество еще не готово для этого. Надо проповедовать ему, надо повести его по новым путям. Я и проповедую. Раз даже с лодки — как Христос. У меня есть здесь кружок людей, которые отлично понимают меня и пойдут за мной. Особенно один, рыбак. Простой, но славный человек. Я Вас с ним познакомлю»…»

Что мог подумать обо всех этих странных идеях и проповедях «с лодки» музыкант и музыкальный критик? «Александр Николаевич говорил, — пишет далее Энгель, — а мне, каюсь, становилось жутко… Увлекательно, красиво! Но когда такие вещи представляются человеку столь же простыми и реально-осуществимыми, как эта поездка, которую он совершает, купив этот билет, который держит в руках, — начинаешь бояться: в уме ли он!»

Когда писались эти воспоминания, свое непосредственное впечатление Энгель постарался затушевать: «Но бояться было нечего… Передо мной был «поэт Божией милостью», существо, способное силой внутреннего сосредоточения не только осязать созданную им мечту как нечто реальное, но и других заражать тем же». Вряд ли эту отговорку можно принимать всерьез. Она естественна была в 1916 году, когда многое из того, что писалось о Скрябине, как-то само собой превращалось в надгробное слово. В 1904-м, глядя на этого диковинного человека, композитора «с фантазиями», Энгель мог испытывать именно испуг: «…в уме ли он!»

О скрябинских проповедях и о швейцарских рыбаках вспоминала и Морозова. Она сошла с поезда в Женеве в жаркий, ослепительный день. Стояла с детьми, с кормилицей, няней, гувернанткой, учителем старшего сына, окруженная множеством вещей и нетерпеливыми носильщиками. Скрябин, встретивший свою ученицу-благодетельницу, не замечая сердитых взглядов, сразу начал с того, что «творится» у него в Везна, со своих «проповедей» рыбакам, которые внимают ему с восторгом и готовы за ним пойти.

Расскажет об увлеченности ролью «миссионера», который несет людям новые идеи, и Вера Ивановна. Однажды Александр Николаевич пропал на весь день. Вечером, встревоженная, она пошла к остановке трамвая из Женевы, надеясь там встретить мужа. «Вдруг, проходя мимо cafe, слышу его голос. Подхожу. В кафе много людей, простого народа; тут и Отто. Слушают Александра Николаевича. А он возбужден, горячо проповедует. Вот где нашелся!»

Отто Гауэнштейн, рыбак… Плотный, розоволицый, в полосатой фуфайке, с «умным весельем» в глазах. О нем вспоминали многие знакомые композитора. Отто был постарше, но со Скрябиным они были на «ты», обращались друг к другу просто: «Отто» и «Александер». Скрябин и позже, когда швейцарцы уже не казались ему столь уж восприимчивыми к новым идеям, заезжал к своему товарищу в Везна. Как только русский композитор появлялся у дома швейцарского рыбака, Отто с радостью приветствовал гостя: «Voila, Alexander!» Приносили пиво, приходили старые и новые приятели, разгоралась беседа. Отто хлопал друга по плечу, с гордостью произносил: «Мой старик».

Что мог проповедовать Скрябин летом 1904-го? «Отто и его товарищи, — поясняет Энгель, — как водится, были немножко социалисты, и потому охотно слушали, когда Скрябин громил существующие порядки: «Денег не должно быть!», «Нищих не должно быть!», «Каждый должен заниматься, чем любит!», «Детей должны воспитывать те, кто это любит» и т. п. Но так же ли охотно слушали они проповеди Скрябина на темы о новом искусстве, новом Евангелии и т. д. (он говорил и об этом), трудно сказать…»

Знакомая оговорка мемуариста. За ретушированным скепсисом Энгеля — интересен ли рыбакам Скрябин со своими «всемирно-музыкальными» идеями? — привычное отношение к «такого рода проектам» человека из музыкальной среды. Энгеля Скрябин затащил к себе в Везна и после обеда повел наверх, к фортепиано. Гость с интересом оглядывал эту просторную и несколько пустынную комнату, маленькое пианино. Потом, услышав первые звуки, сразу навострил слух…

Более всего ему запомнятся «Сатаническая поэма» и отрывки из Третьей, еще не завершенной симфонии. Скрябин показал, как в одном из отрывков сплетается сразу несколько тем. На лице композитора мелькнула легкая тревога, он повернулся к собеседнику: «Как звучит?» Дальнейший диалог Энгель, вспоминая его через двенадцать лет, попытался изобразить в лицах:

«Я улыбнулся:

— Зачем Вы об этом спрашиваете?

— Да как по-Вашему, не слишком ли резко звучит?

— А если бы я или еще сто других людей сказали даже, что резко, — разве Вы изменили бы хоть нотку? Ведь нет? Так лучше и не спрашивайте!

Он засмеялся и покачал головой:

— Правда!»

Скрябин и не смог бы ничего изменить. Когда он проходил курс полифонии в консерватории у Танеева, его внимание старались сосредоточить на «согласованности» тем, на том, чтобы совместное их звучание не вызывало резких или — по меньшей мере — «неразрешимых» звукосочетаний. В Первой симфонии с хоровым финалом он тоже строил свою вокальную фугу по общеизвестным правилам; возможно, потому многие и называли этот финал «школьным упражнением». Слова «гимна искусству» снимали философское напряжение с самой музыки, и она писалась «как по-накатанному». Сейчас же каждая тема поэмы несла в себе не только музыкальную, но и метафизическую идею. Сочетание тем означало и сближение, «сплетение» этих идей, их «содружество» или противоборство. Потому и чисто музыкальная «согласованность» отступала на второй план.

Но мог ли это постичь и принять музыкальный критик, если в 1904 году он оставался приверженцем традиционного взгляда на музыку? Скрябин, возможно, готов был дать «бой». Но Энгель не посмел возражать композитору, который собственную музыку мыслил «контрапунктом» к непонятному грандиозному действу в неведомом храме, который лишь предстояло еще строить в далекой Индии.

Не принимала его фантастических проектов и Маргарита Кирилловна Морозова, хотя в Швейцарии она не просто виделась с композитором, но даже проходила с ним уроки музыки и философии, причем с увлечением слушала не только его музыку, но и его речи.

«Самое удивительное было, — вспоминала она, — что Скрябин верил абсолютно в то, что он сам, его Я стоит в центре мировой эволюции, что он призван через свое искусство преобразить мир, вернуть его к Единству. Он был убежден, что его «Мистерия», которая была центром и целью всей его жизни, объединит все человечество в чувстве блаженного экстаза, конца. Когда он прежде говорил в более общих чертах об этом, то я не разбиралась во всем так конкретно, считая это скорей мечтой, которая воодушевляла его фантазию. Теперь я поняла, насколько реально он этим жил и как конкретно он продумывал все детали. Мистерия была для него действительно событием ближайшего будущего. Мне было очень трудно в это поверить, это вызывало очень сложную борьбу в моей душе. Я чувствовала, что с обыденными чувствами к этому вопросу подойти нельзя, что в этом есть что-то сокровенное для Скрябина, и так как я не могла в это верить, то мне хотелось молчать…»

Понятно, почему именно разговоры с рыбаками вызывали в Скрябине столько радости. Их сознание не было растревожено постоянными сомнениями, которые давно уже одолевали жизнь интеллигенции. Рыбакам «Мистерия» Скрябина была понятней, чем любому из его знакомых. Ибо те чувствовали в «безумной идее» только ее «безумие», а эти ощущали главное: проповедь любви. В добродушии простых рыбаков было больше внимания к умственным устремлениям композитора, нежели в намеренном молчании знакомых, друзей и близких.