Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бляди, негодники, — говорит он без страсти, непонятно уже кому.
Он готов, заначил немного денег, чтобы передать другу с оказией, просто написать нынче нечего. По телефону не объяснить, придется идти в полицию. Он решает: идти в полицию, если до двенадцати ее не будет, со словарем пишет на бумажке текст, моя жена и так далее. Турки быстро, густо говорят за стеной. Около одиннадцати, ходу до полиции минут пять, от силы семь, у него есть час, в комнате темно, он лежит на диване на спине. Другого маршрута у нее нет, и, душа или зрячая тень, она крадется черными переулками, площадями, заснеженными садами, повисает над рекой, над мостом, несется вдоль канала, пропадает, появляется в высоких больших комнатах с накрытыми столами и натопленной печкой, оттуда к заливу, в густую теплынь летнего полдня, старые сосны падают навзничь, и пушистая белочка спешит в дюны. «Когда Ева была в Адаме, не было смерти». И дальше из когда-то прочитанного (все, был уверен, непременно послужит): «Если она снова войдет в него и он ее примет, смерти больше не будет». Опять два взаимоисключающих условия, вероятно, переписчики все переврали. Если она уже вошла… Он поворачивается на бок, находит белочку, спешащую в дюны, устремляется за ней и вскоре пропадает из виду. Ночью кто-то укрывает его одеялом, стоит рядом, прежде чем уйти.
СПАСУТСЯ ПИСАВШИЕ ИЗЯЩНУЮ ПРОЗУ
— У С-ва вышла книга, — говорю, кричу.
— Откуда вышла? — спрашивают. Видимо, шутят.
Не «откуда», напомним грубым, непосвященным, самодовольным, дурно шутящим, но «где», «где». Вышла в издательстве.
— Понятно. .
Ничего вам не понятно. Надо родиться гордым сочинителем, надо принадлежать к этому подвиду праздных мучеников, призванных Давно Замолчавшим на особую себе усладу, чтобы понять значение сказанного.
— И что за книга?
Ну вот, сразу, без подхода, без любовной игры, без чуткости и деликатности, которых, быть может, только сочинитель и жаждет. Если нет, так сказать, душевной тонкости, чтобы взять бутылочку, две, поздравить для начала в целом, если нет времени, чтобы сесть потом напротив и просидеть с автором остаток жизни _ Ну, его хотя бы жизни, — так нечего и затевать. Все иначе ведь будет несерьезно, не взаправду, значит, паскудно и оскорбительно. Да и есть ли у вас вопросы, вернее, есть ли терпение слушать только ответы, ибо едва ли хватит у вас таланта даже на сносные вопросы! Нет, нету, не стоит, все равно от вашего любопытства будет разить убийственным равнодушием обыденности, невытравимой пошлостью дармовой и бесплодной взрослости! Не стоит, все ясно наперед, навсегда.
Так вот, у С-ва вышла книга. Могла бы выйти и лет двадцать назад, но не выходила и вдруг, когда оставалось С-ву всего пара лет до полтинника, вышла. Не вдруг, разумеется. Предшествовало этому известное изменение общественно-политического климата, лишь вследствие которого и отважился крайне недоверчивый к таким штукам С-в вылезти из обжитого угла, собрать когда-то написанное воедино, привести в удобочитаемый вид и отнести в издательство. Там нарвался он на редактора с нормальным лицом, да еще и не без вкуса и тонкости, который его прозу не только через полгода прочел, но оценил и стал проталкивать в издательский план. Понимаете? А в плане том по единственному сколько-нибудь действующему закону — закону подлости, места, как всегда, не было, бездарных живых потеснили одаренные мертвые, и С-в, числившийся в живых, опять в план не лез, за что законно клял и живых, и мертвых, и редактора с обманчивым лицом, — те, с лицами привычными, хоть ничего не обещали, и себя, конечно, регулярно, раз в три месяца звонящего и гадким овечьим голоском справляющегося о каких-то там «своих делах», вместо того, чтобы послать, послать его, их, вас, всех к ебене и шагу больше не делать в те коридоры бермудовы, в казнящие кабинеты, — восстановить утерянный пафос своей в общем-то героической жизни. С некоторых пор больше доверявший красоте, чем правде, тайно и понимавший правду как красоту и частенько растолковывавший это Федору Михайловичу, засекал С-в себя, туда ходящего и туда звонящего, на отчетливом уродстве. И заливал всякий раз невыносимую картину акварелями азербайджанскими, армянскими, молдавскими, какие удавалось добыть в вонючих поилках. Того, не без вкуса, ни «нет», ни «да» не говорившего, ввергшего на пятом десятке в похоть юношеских надежд, хотел С-в убить. Но опять не убил, сублимировав, так сказать, честное человеческое свое желание в изящной выделки рассказец, где кто-то кого-то за что-то вроде бы убивает. И когда в очередной раз сказал тот редактор, что снова бьется за включение рукописи в план, тотчас потащил С-в туда и этот новый рассказ, приложил его к рукописи, обидно малой по объему. Тогда же, набравшись духу (новый, новый все-таки климат!), пригласил редкостно порядочного с редкостным к тому же вкусом редактора в кабак, и тот странным образом сразу согласился, ввергнув прозаика в лихорадку сомнений: хватит ли денег, занятых целево накануне у второй жены. В кабак, слава Богу, было не попасть, С-в взбодрился и без куртуазностей предложил взять в магазине или у таксистов, дальше действовать по обстоятельствам. Приглашенный вновь согласился — что ему делать оставалось, и, начав в пирожковой, продолжив в пельменной, закончили они ужин в сквере на ящиках, где и раздали по заслугам всем — от Фомы Аквинского до Рыжего.
— Умру, костьми лягу, но Вас напечатаю! — клялся редактор. — Жизнь положу, но Вас!..
Так сладко, славно, справедливо делалось С-ву от этих слов, что, правду говоря, хватило бы и их, без книжки, коли достало бы у гениального редактора искренности говорить так почаще.
Потом он предложил прозаику ехать к бабам. Однако через некоторое время выяснилось, что речь шла не о конкретных бабах, а как таковых, но С-в, конечно, и к конкретным бы ни за что не поехал, не дурак, давно уже сомнительным удовольствиям предпочитая верность собственной лежанки, к которой, кажется, не попрощавшись, и побрел, прядая тяжелой
